Прошедшие войны

— Чье это платье? — удивилась Кухмистерова.

— Мое, конечно, — твердо ответила старуха, жестом попросила одеть.

— Нет, не могу, — отодвинула руки старухи девушка.

— Это постирай, — по-чеченски говорила Авраби, показывая на корыто с водой, — а это одень, пока свитер сохнет… Не волнуйся, это я носила в молодости.

Еще долго шел спор — наконец упорство старухи и девичий соблазн взяли верх. Одела Эллеонора Витальевна дорогое платье. — Так неужели это Ваше платье? — с удивлением говорила она. — У Вас были такая талия и такие формы?

— Да-да, — улыбалась Авраби.

— Нет, пойду в своем, — девушка хотела снять платье.

— Не смей, тебе оно очень идет, — старуха жестами и восклицаниями стала восторгаться. — Как ты преобразилась, стала похожа на женщину, а то ходишь как пугало огородное.

— Так я ведь не на свидание иду, а на работу.

— Ну поноси, пока свитер сохнет, а то замарался он весь, даже воняет, — при этом Авраби поднесла свитер к лицу, глубоко вдохнула и, сделав на лице отвратительную гримасу, брезгливо сморщилась. — Давно хотела тебе сказать, да все неудобно было… Ты ведь женщина молодая, да к тому же директор.

Последние слова, особенно о запахе, больно кольнули самолюбие девушки. Отрезая себе путь назад, она сама взяла свитер и с неотвратимым упорством окунула его в холодную воду, так, что частые маленькие пузырьки стайкой устремились к поверхности жидкости.

— Как ты красива! — еще раз воскликнула Авраби, отошла в сторону, пряча выступившие непрошеные слезы.

В ту ночь Эллеонора Витальевна, как обычно, долго не могла заснуть, всё ворочалась, думала о чем-то новом, сладостно томящем душу, заманчивом и невольно желанном. Заснув, спала долго, как никогда прежде в Дуц-Хоте, — крепко и сладостно. Проснувшись на заре, подогрела воду, купалась в медной чаре, тщательно мыла короткую стрижку на голове. Авраби, не вставая с нар, скрыто наблюдала за девушкой, где-то в глубине души ревновала, завидовала, потом не выдержала, сказала, что сидела бы ты дома, а не искала себе приключений.

— Мне надо быть на работе, — оправдывалась Кухмистерова, искоса поглядывая в поеденное с краев ржавчиной, поблекшее от времени маленькое зеркальце Авраби.

К обеду Кухмистерова стала одеваться. На бархатное платье косилась, оглядывала его со всех сторон, недовольно мотала головой, вновь и вновь вопросительно смотрела на старуху. Та знала, что стоит Эллеоноре Витальевне сообщить, что это платье покойной Кесирт, как на этом все кончится. Однако молчала, мучилась, несколько раз порывалась сказать, а потом подумала: «Что я ее отягощаю, неволю. Девушка она молодая, умная, одинокая. Что ей здесь еще делать. Пусть пообщаются… Оба уже не маленькие, жизнью побитые… Да и познали они уже сладость друг друга. Что их сдерживать? Пусть сами разбираются… Думаю, глупостей не наделают… А Цанка как-никак человек ответственный, взрослый… Да и Дихант — дрянь поганая — пусть получит свое».

Потом Эллеонора Витальевна стала одевать подарки дуц-хотовцев: не по-женски большие кирзовые сапоги, овечий, далеко не новый, но еще добротный полушубок и широкий платок из козлиного пуха. Долго оглядывала себя возле скудного света из маленького тусклого окна. Вставшая к тому времени Авраби ударила тыльной стороной костлявой, почерневшей местами от старости ладони по бедрам и ягодицам девушки.

— Здесь и здесь очень мало. Женщина должна быть такой, — и старуха показала на широкую печь.

Кухмистерова засмеялась, ничего не ответив, выскочила. На улице было морозно, свежо. Угасал февраль. С равнин резкими порывами дул колючий ветер. Низкие, тяжелые, мрачные тучи всем своим весом легли на горы, поглотили все вокруг, сделали мир узким, замкнутым. Казалось, что есть маленькое горное село Дуц-Хоте и дальше ничего нет и никогда не было. Дальше крайних домов ничего не было видно, только какая-то пепельно-молочная дымка безызвестности, пустоты и мрака.

Даже в полдень село казалось вымершим, пустым. Несмотря на свежевыпавший обильный снег, на улице не было видно играющих малышей — детям нечего было одеть, да и на голодный животик бегать по морозу не радостно.

Дойдя до школьного двора, Кухмистерова остановилась, воровато оглянулась, нерешительность овладела ею, она долго стояла, не могла ни о чем думать, от мороза и ходьбы тяжело, часто дышала. Наконец, увидев густые клубы сизого дыма, стремительно поднимающегося из трубы школы, она сделала вперед решительный шаг. После первого, робкого стука в мощную дубовую дверь школы не было никакой реакции, тогда Эллеонора Витальевна постучала сильнее. В настежь раскрытом проеме показался темный, длинный силуэт Цанка, его глаза были широко раскрыты от удивления.

Сухо поздоровавшись, Эллеонора Виталдьевна что-то пробормотала насчет срочных, неотложных дел, прошла в свой кабинет, плотно закрыла за собой дверь, сидела минут двадцать в одиночестве, разложив перед собой кучу тетрадок и какие-то незаполненные бланки казенной отчетности. Она слегка дрожала, то ли от холода, то ли еще от чего. Что-либо читать, думать не могла, мысли были о другом. Наконец Арачаев нарушил ее одиночество. Он робко постучал в дверь, предложил чай. Кухмистерова ничего не ответила, только смотрела на него оробевшим, растерянным взглядом. Цанка исчез и через минуту появился с двумя клубящимися белым паром стаканами.

— Можно, я посижу с Вами? — спросил он и, не ожидая ее ответа, поставил стаканы на стол, замотал в воздухе обожженными руками, засмеялся, сел напротив директора.

Кухмистерова опустила в смущении взгляд, слегка порозовела, прятала под столом дрожащие руки. Арачаев изредка, исподлобья бросал в ее сторону вкрадчивый взгляд, потом, осмелев, впился в нее глазами. Только сейчас он увидел ее вытянутое худое лицо, маленький аккуратный нос, правильные бледные губы, выцветшие прямые брови, высокий, умный лоб.

— Пейте чай, — тихо предложил он, — а то остынет.

— Да-да, — также слабым, срывающимся в волнении голосом ответила она.

Вновь наступила долгая, тягучая пауза. Кухмистерова сидела в той же застывшей позе. Тогда Цанка встал, обошел стол, обнял ее за плечи, наклонился, слегка поцеловал в пылающую щечку.

— Успокойтесь, не бойтесь меня, — прошептал он ей на ухо. — У Вас есть папиросы? — вдруг спросила она.

— Папирос нет, обеднел я, есть махорка.

Чуть погодя вместе курили, наполнив маленькую комнату сизым дымом. После нескольких глубоких затяжек Кухмистерова впервые прямо подняла глаза, откровенно уставилась на Арачаева.

— У меня есть вопрос к Вам!

— Какой? — заинтриговался Цанка.

— Вы были на Колыме?

— Да.

— Вы не видели случайно там моих родителей — Кухмистерова Виталия Петровича и Кухмистерову Елизавету Федоровну?

— Нет, — после небольшой паузы ответил он.

Потом снова налили чай, еще курили, и после этого со слезами на глазах Эллеонора Витальевна рассказала Арачаеву о своей короткой, но горестной жизни.

Родилась она в Петербурге в 1912 году. Ее отец был сыном чиновника и сам всю жизнь до революции и после нее неизменно работал на телеграфе. Мать Эллеоноры Витальевны имела дворянскую родословную, получила образование за границей, знала несколько языков. После революции просила мужа бежать из варварской страны, однако Виталий Петрович, с юности носивший в душе реформаторские настроения, смотрел на все безобразия как на неизбежные болезни зарождения нового, справедливого порядка. После гражданской войны жизнь потихоньку наладилась — отец по-прежнему работал на телеграфе, а мать стала директором фабрично-заводского училища. Эллеонора Витальевна после школы закончила музыкальный институт, устроилась учителем пения в училище матери. Там же вместе со своими старыми друзьями, однокурсниками, организовала кружок народной самодеятельности. Однако наряду с революционными, пролетарскими песнями частенько играли запрещенные, буржуазные мелодии и ритмы. Однажды нагрянула облава, в маленькой подсобке, куда никто, кроме музыкантов, не заходил, нашли настенную карикатуру на Сталина. Всех арестовали. Кухмистерову осудили на три года. В женской колонии под Костромой провела год, потом перебросили под Ростов-на-Дону, везде помогало музыкальное образование — пела и играла она и для начальства, и для осужденных.