Прошедшие войны

— А я слышал, что кто умирает в священной войне Газавата, сразу попадет в рай, и вокруг него будут кружиться молодые девушки-красавицы.

— Замолчи, Басил… Глупость ты говоришь. Что будет там, я не знаю. А точно знаю, что Бог создал этот мир, чтобы здесь рай строили, а не где-то там… А мы здесь все воюем, не можем поделить поровну.

— А от чего войны, брат?

— От того, что кому-то хочется больше, чем у него есть. Хочется больше и больше, он уже не знает количества своего богатства, а он все лезет и лезет, жиреет и жиреет… Это болезнь. Это отчуждение от Бога, от реального бытия.

— А разве плохо быть богатым… Самым богатым!!! Какое это счастье!

— Какое это счастье, Басил? Богатство — это понятие очень относительное. Мне еще Баки-Хаджи говорил: сколько находишь, столько же и теряешь. Природа требует равновесия, и за большим подъемом наступает крутой спуск. Когда идешь вверх, видишь одну цель, забываешь обо всем, думаешь только о вершине, все остальное отметаешь и не замечаешь. А когда приходится спускаться с вершины, видишь — что вся красота и многообразие мира были внизу, под ногами, но мы эту красоту не замечаем, не ценим, не видим… Ты вспомни, как одиноко, страшно, ветрено и вечно холодно на вершинах наших гор. А все равно мы ими любуемся, стремимся побывать там. А как залезем — видим, там-то жизни нет и быть не может. Там условия другие, бесчеловечные, безжизненные, там даже воздуха мало. И все равно покорителю вершин кажется, что внизу все люди, как муравьи, безмозглые насекомые, без чувств, без воли, без ума и души. А тот, кто вверху, он нормален и даже идеален, и близок к Богу, а может даже вровень ему. Вот так все и начинается… Чтобы лезть наверх и не потерять жизненные ориентиры и человеческие ценности, надо на равнине иметь твердые корни, которые тянули бы тебя вниз, которые бы тебя вечно питали и поддерживали. Эти корни — семья, дети, родственники, ответственность за будущее рода и Родины… Видимо, у Гитлера и Сталина этих корней нет, или они сгнили, или их обрубили.

— А почему ты Сталина ставишь вровень Гитлеру?

— А разве до сих пор мы не воевали между собой внутри страны? Разве не было новых господ, или, как они говорят, хозяев и врагов, вроде наших отцов и меня… Чем это не война, если без вины гибнут миллионы в угоду чьим-то интересам… Я не видел, но знаю, что эти наши правители здесь себе рай устроили. И у них все есть, и молодые красивые девочки в изобилии. Просто они им уже не по вкусу, сладость отпала… Да что тут болтать, это всегда было и будет на земле грешной… Потребности людей безграничны, с одной стороны. А эти потребности обязательно имеют обратную сторону, с другой стороны. И рядом с великим и высоким, прямо за спиной, за перевалом, подло-низменное и гнусное. Такова физиология людей, но природу не обманешь, ее законы вечны и, слава Богу, незыблемы… Пойду я проверю караул.

Дым над землянкой поредел. Солдаты повечеряли скудным пайком, чуть оживились. Песни стали веселее, громче, бодрее. Еще больше ослаб мороз, пошел мягкий, пушистый снег. А тишина была сказочная! Хотелось спать, еще много есть, и совсем немного покоя, в родной хате, на родной, жесткой постели, в кругу семьи, у родного очага.

…На рассвете Цанка сдал дежурство, и только заснул, как раздался шум, топот, крики. Прозвучала команда: «Воздух!». Арачаев выскочил из землянки. Три пары самолетов вдоль и поперек летали над поляной, бомбили, стреляли из пулеметов по позициям красноармейцев. Несколько солдат стреляли из ружей по самолетам. А Басил выскочил из окопов, сделал два выстрела вверх из противотанкового ружья, потом бросил его в снег, выхватил у соседа ручной пулемет, стал строчить им по воздуху, яростно ругаясь на чеченском языке. Он был без каски и головного убора. Его лицо было мертвецки-бледным, глаза блестели бешенством, на шее по краям вздулись толстые черные вены, он весь дрожал то ли от напряжения, то ли от отдачи пулемета.

— Ложись, ложись! — кричал ему Нефедов.

Цанка одним махом выскочил из окопа, пробежал метров тридцать, сходу ударил Басила в спину, вместе с ним полетел в снег, своим телом укрыл его, прижимал к земле обеими ладонями бредовую голову младшего брата.

— Есть, есть! Сбил, — послышалось из окопов.

Цанка поднял голову. Один самолет, дымясь, описал дугу, скрылся за чернеющим вдалеке лесом, взорвался, сотрясая воздух.

Арачаевы вернулись в окопы. Все хлопали Басила по плечу. — Арачаев-младший, будете представлены к награде, — кричал майор Нефедов.

Стоявший рядом Цанка исподлобья, недовольно глядел на брата, ругался на чеченском языке.

— Лейтенант Арачаев, говорите на русском языке, — смеялся политрук.

— Немцы! — вдруг раздался крик.

Все глянули в сторону дороги Тишнево — Курчино. Ровной полосой надвигалась сплошная темень. Виднелись только контуры людей, противник надвигался медленно, все явственнее и мощнее вырисовываясь на белизне свежевыпавшего снега. Они становились все больше и больше. Их размеры росли и вширь, и ввысь.

— К бою готовьсь! — раздалась команда Нефедова. — Без приказа не стрелять!

Немцы шли медленно, спокойно, даже надменно. Двигались тремя шеренгами в шахматном порядке, как бы беззаботно, чуть свесив, держали перед собой автоматы. Цанка прицелился в одного противника. Чувствовал, как нервная дрожь невольно охватила все тело. Он забыл о брате, обо всех. Ему казалось, что он один на целом свете и что на него одного несется эта лавина. Ему не терпелось, хотелось бежать, или вперед, или назад, хотелось что-то делать, кричать, стрелять, махать. Он чувствовал, как онемели упертые в неподвижности ноги, как из стороны в сторону бегала мушка карабина, как перестал ощущаться указательный палец на холодном спусковом курке. Предательская влага, а может слезы, запеленили взгляд, теплая капелька вяло прокатилась по впалой щеке, соленой горечью обожгла плотно сжатые губы. Сердце бешено колотилось в груди, больно давило в виски и затылок, он весь затвердел, сжался, как пружина. Вот он четко увидел свежевыбритые, сытые, вытянутые морды врага. Почему-то он не припал к земле, а наоборот, поднял в ярости карабин, и в это время кто-то опередил его, не выдержал, выстрелил без приказа.

— Огонь! — только после этого гаркнул голос Нефедова.

С обеих сторон раздался ураганный шквал огня. После этого немцы побежали в атаку, на ходу стреляя из автоматов. Первая шеренга уже была в десяти шагах от окопов, когда командир дал команду:

— В атаку! В рукопашную! Вперед, братцы!

Майор Нефедов первый выскочил из окопа с одним пистолетом в руке. За ним стеной встали все красноармейцы. Пошла стенка на стенку. Цанка видел, как перед ним с пулеметом в руках бежал Басил, он отчаянно кричал, на ходу палил веером по противнику. Перед ним, как скошенная трава, падали оккупанты. Арачаев-старший на ходу сделал два выстрела, одного свалил, в другого промазал, лицом к лицу столкнулся с высоким, как и сам, немцем, свалился, стал бороться с тяжеленной махиной. Цанка подмял врага под себя, стал наносить удары кулаками по лицу, второпях попал в металлическую каску, от боли в руке простонал, расслабился, и в этот момент немец коленкой засадил ему в живот. От боли Арачаев скрючился, в бессилии упал наземь. Враг навалился на него всем телом, нанес несколько тяжелых ударов прямо в лицо, потом удачно обхватил двумя руками его длинную шею, стал душить, при этом приподнимал и бил его об слабозамерзший грунт. Цанка видел красное от натуги лицо врага, его кровавые, вылезающие в ярости из орбит глаза, вздутые, как у дикой лошади, ноздри и капельки стекающей из раскрытого рта белой, вздутой, в пупырышках слюны. Он еще хотел сопротивляться, но дыхания не было, он ослаб, просто инстинктивно сжимал безжалостные руки врага, уже не пырхался, просто глядел в последний раз на мир, и в этот момент краем глаз увидел, как виновато, дрожа, подошел их запевала, юный паренек Савельев, медленно ткнул ружье в предплечье немца, зажмурил глаза и оглушительно выстрелил. Такого приятного звука Цанка никогда не слышал! Он отодвинул от шеи обвисшие руки трупа, еще долго лежал под мешком тяжести, часто, с трудом, глубоко дышал, не мог двигаться, говорить. Чужая, очень горячая, пахнущая сырой могилой кровь била импульсивным фонтаном на его лицо, шею, грудь, обильно заливая одно ухо, глаза, нос, рот. Но это текла чужая кровь. Как она была противна!

Арачаев еле выполз из-под тяжеленного немца, ничего не видел, чувствовал боль в глазах, во всем теле, еле стоял на ногах, слабость в коленях валила на землю. Он рукавом протер раз-другой лицо, с трудом открыл глаза, веки были тяжелыми, непослушными. Хотел снегом протереть окровавленное лицо, руки, и не мог найти хотя бы горсть белого, чистого дара природы: всё было в крови, в грязи, истоптано сапогами, покрыто гарью пороха.

— Арачаев, Арачаев — помоги, — услышал он жалобный крик майора Нефедова.

Цанка очнулся, выпрямился. От резкого движения что-то сдвинулось у него в горле, удушливый кашель схватил его за гортань, скреб шершавым железом грудь. Он чуть ли не до земли согнулся, раздираемый удушьем, и все-таки пытался на согнутых ногах, упираясь одной рукой в землю, двинуться на голос командира. Наконец приступ прошел, он еще долго отхаркивался кроваво-зеленой, вонючей слизью.

— Арачаев, помоги мне, — повторил просьбу Нефедов, — перевяжи мне ногу, кровь уходит… Атаку отбили?

— Да, — ответил наугад Цанка, и только тогда вспомнил брата и всех товарищей.

Он резко вскочил, поднял голову. По широкому, исковерканному полю неплотной группой возвращались после атаки красноармейцы. Все они были мертвецки-бледными, опустошенными, вялыми, с обвисшими плечами, еле волочили ноги. Их глаза были блеклыми, отчужденными, отсутствующими. Во всех их движениях, в фигурах, в походке не было ничего победоносного, был только один вопрос — для чего все это, ради чего?.. Среди этой группы Цанка увидел высокого Басила, сам того не замечая, слабо улыбнулся, облегченно вздохнул, согнулся над командиром.