Прошедшие войны

— Слушай, ты, Савельев, спой что-нибудь русское, понятное.

Молодой человек смутился, чуть поправил голос и стал петь «Интернационал».

— Вот сволочь, издевается.

В это время выступил вперед лейтенант Арачаев.

— Всем проверить оружие. Взять боеприпас у убитых… Живее… Занять позиции повзводно… Нам надо продержаться дотемна… Может больше сегодня не сунутся.

Однако в четырнадцать сорок раздался знакомый гул. Вдалеке появились шесть танков и многочисленная пехота.

— Приготовиться к бою, — крикнул Арачаев. — Без приказа не стрелять.

После этого он подошел к Басилу, при всех обнял его.

— Прости меня за всё, брат, — сказал он на чеченском.

— И ты меня прости, — так же сухо ответил младший брат. Немцы шли в наступление плотной стеной. Двигались уверенно, бодро, быстро.

— Савельев, спой нашу полковую, — крикнул кто-то из солдат.

— Давай «Соловей», — поддержали его другие.

Но паренек молчал, он вновь дрожал, плакал.

Как назло, танки не палили издалека, как в прошлый раз, шли ровно, будто знали о своей силе и мощи. Один солдат считал пехоту врага вслух. Когда счет перевалил за двести, его голос обмяк, ослаб, задрожал.

— Ой, мамочки! Сколько их?

— Замолчи… Что разнылся, — доносилось из окопов.

— Я беру второй слева танк.

— А я крайний.

— Где еще пулеметная лента?

— Гады, сейчас получат свое… Твари поганые.

— Не стрелять, — крикнул вновь лейтенант. — Спокойнее! Всего шесть танков.

Расстояние быстро сокращалось. Вой танков стал яростным, диким. Вновь стали видны очертания сытых и немного хмельных лиц врагов. Дрожь прошла по рядам красноармейцев. Линия фронта противника была так широка, как все поле. Стало ясно, что они быстро обойдут кучку солдат с флангов и окружают их. Однако был приказ стоять насмерть. Именно здесь. И ни шагу назад.

— Ой, господи, — взмолился чей-то осиплый бас.

И в это время неожиданно для всех из окопа выскочил безоружный Савельев и легкой, виноватой походкой, на согнутых ногах, побежал навстречу врагу, подняв руки.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — кричал он детским голосом. — Я хочу жить, я не военный, я будущий музыкант. Я не хочу войны. Поймите меня.

— Стой, назад, — крикнул Арачаев, — вернись.

И в это время раздался выстрел из карабина в спину. Савельев, как в воде, неторопливо развернулся. На мертвецки-бледном, худеньком, еще более детском, жалобном лице застыли немая скорбь, мольба. Его голубые красивые глаза еще больше расширись, из плотно сжатых губ появилась капелька крови.

— Дяденьки, за что? За что? — крикнул он высоким, светлым голосом, как будто обвиняя все человечество, сделал шаг в сторону родного окопа, и уже другим, слабым писком произнес раздирающее душу «Ма-ма-а-а-а!!!».

Цанка опустил голову, ядовитый ком схватил его горло, слезы навернулись на глаза, он вспомнил своих детей и подумал, что его старший сын — ребенок — ненамного младше Савельева. С усилием воли он выпрямился, сдерживая подступающий приступ кашля, крикнул:

— Огонь!

Потом на секунду прикрыл глаза, хотел в последний раз помолиться Богу, и в это время он в этом реве моторов, в этом неистовом вое узнал рыдание Оймяконского потопа. «Вот где ты настиг меня. Вот куда принес. В эти далекие, тоже снежные края», — подумал он. И в следующее мгновение пуля наискосок попала в его каску, улетела рикошетом, отрезвила, привела в реальность. Он вспомнил, что за ним стоят жизни. И не одного Бушмана, а трех десятков бойцов, среди которых его младший брат.

— Огонь! — вновь крикнул он, бодрясь. — Держись, братцы! Смелее!

И он стал вслед за этим материться на русском и чеченском языках. Он вновь боролся. Он хотел жить.

Бой был недолгим, жестоким, отчаянным.

Загорелся один танк, второй, третий. Вот Цанка увидел, как в кинозале Ростова, что его брат выскочил из окопа, сгибаясь, побежал навстречу танку, бросил бутылку с зажигательной смесью. Танк вспыхнул, и в это время пулеметная очередь выстрелами в упор, навылет, просквозила его мощное, молодое тело. Дрогнул Басил, на одно колено упал, потом, сжав кулаки, поднялся, выпятил вперед грудь, как хищник, исподлобья глянул навстречу смерти, не боялся ее, с трудом сделал шаг навстречу, заорал, презирая врага… Огромный, огненный ком надвигался на него с бешеной скоростью; стальной шипастой гусеницей раздавил он его, сплющил вровень с кровавой почвой, не оставив даже бугорка.

— Ба-си-и-и-и-л! — закричал Цанка.

Его длинное, изможденное лицо вытянулось в гневе, он закричал, как потерявшая потомство буйволица, его серо-голубые глаза стали темно-серыми, сузились, налились кровью, сошлись большой складкой у переносицы. Он взял две бутылки зажигательной смеси, вылез из окопа, без оглядки искал ближайший танк. Вот он ползет, как жирная, всё пожирающая гусеница, мимо, не обращая на него никакого внимания. Арачаев, сломя голову, перепрыгивая многочисленные трупы, бросился к железной махине, абсолютно не слышал свистящих мимо пуль, никого не видел. Он успел догнать танк. Сбоку швырнул одну бутылку, потом, еще больше сблизившись, вторую. Танк вспыхнул, заиграл веселым пламенем и разорвался в грохоте. Неимоверная сила волны вознесла Цанку в воздух и потом с болью швырнула наземь…

…В те морозные дни 1941 года, защищая «голыми руками» Москву, погибло около миллиона советских воинов.

Им слава, и память!

…………………………………………………..

Под Москвой победоносное шествие оккупантов было остановлено. Произошел первый надрыв в немецкой армии.

* * *

Опять повезло Арачаеву. Он выжил. В тот день на помощь подразделению Нефедова выдвинулась еще одна рота. Подоспели они очень поздно, только в сгущающихся сумерках. На поле сражения чернели восемнадцать танков и огромное количество трупов. Из красноармейцев еще дышали трое тяжело раненых бойцов: среди них был и контуженный, подстреленный в плечо Арачаев.

В ту же ночь его перевезли в полевой военный госпиталь Боровска, через день направили в Наро-Фоминск. Неделю спустя, ввиду приближения линии фронта, госпиталь эвакуировался в Гусь-Хрустальный, а новый 1942 год Арачаев встретил в госпитале под Саратовом. На лечении находился до середины марта. Получил из дома два письма. Писали старшие дети: Дакани и Кутани. Остальные все были безграмотными. О гибели Басила они не знали, жаловались, что Табарк сильно волнуется за него, вечно плачет. Видимо, чуяло сердце матери неладное. Однако Цанка, скрепя душой, хранил страшную тайну, не находил в себе мужества сообщить это горе родным, хотя все в нем ныло, страдало по утрате, желал он с кем-нибудь разделить свое горе. В конце лечения главврач госпиталя пообещал Цанке отпуск домой. От радости он ожил, легкий румянец заиграл на его скулах. Но этим планам не суждено было сбыться. Военная комендатура направляла его в Краснодар для обучения новобранцев из числа чеченцев и ингушей военному делу. Тогда он понял, что необходимо сообщить родным о судьбе брата. В коротком, залитом горькой братской слезой письме он рассказал, как их Басил в бою пал смертью храбрых, прямо на его глазах. В конце письма Цанка просил мать поставить ему надгробный памятник между таким же безмогильным памятником их отца Алдума и могилой Кесирт, так, как они договорились в ночь перед жестоким сражением.

Четвертого апреля Арачаев прибыл в учебный центр Краснодара, встретил многих земляков. Новобранцы с восхищением и гордостью смотрели на нюхавшего порох офицера. Здесь же ему присвоили звание старший лейтенант, назначили командиром роты. В конце мая 1942 года их 255 кавалерийский полк под командованием чеченца майора Мовлида Висаитова выдвинулся к линии фронта по реке Дон. У города Константиновска перешли многоводную речку и под станцией Богоявленская новоиспеченный полк прошел боевое крещение. Первый же артобстрел противника внес в ряды полка сумятицу. Самая большая проблема была с лошадьми. Испуганные кони стали вырываться из рук, пытались убежать. Солдатам пришлось думать не о противнике, а об обуздании необстрелянных животных. Еще большую панику навел первый авианалет противника.