Прошедшие войны

Вдоволь налюбовавшись людским ликованием, Цанка торопливо тронулся вверх, в горы, в сторону родного села. Проходя мимо дома, где жил когда-то будучи председателем исполкома, остановился, с любопытством заглянул во двор. Дом был обшарпан, в нескольких местах выбиты стекла, входная дверь висела на одной петле. Во дворе было замусорено, в беспорядке валялся всякий хлам, в разных местах виднелись человеческие испражнения, посаженные Цанком саженцы плодовых деревьев высохли, было видно, что их кору объели домашние животные — может быть козы. А вокруг дома, весело крича, бегали голопузые аварские дети. В следующем дворе весело играла музыка, шумел народ — шла раздольная армянская свадьба.

В густых сумерках Цанка вышел из Шали, спустился к реке Басс, остановился под ольхой, где когда-то ночевал с Кесирт. Большое ветвистое дерево состарилось, ствол в одном месте прогнил, скрючился на бок, часть ветвей обсохла. «Видимо, и я стал таким», — подумал Арачаев, с щемящей тоской оглядывая дерево. Всюду, кругом, на земле валялись побитые стекла, банки из-под консервов, бутылки, многочисленные пробки. Цанка долго искал чистое место, устало сел, сердце сдавилось, болело в груди, ныла душа. Им овладела тягучая печаль, невыносимая скорбь. Невозвратная жизнь в кругу близких, в родных краях — ушла в прошлое, как лучезарный сон, растворилась в мрачных сумерках большевизма…

Когда стемнело, Цанка обмылся в реке, переоделся в гражданскую одежду, после этого долго молился, просил Бога вернуть свой народ в родной, благодатный край.

В полночь добрался до далекой заимки лесника. Ветхое жилище пустовало, было заброшено и мрачновато. Вся эта обстановка соответствовала внутреннему состоянию и настроению путника. Здесь он провел остаток ночи и весь следующий день. Все это время лежал на покрытых пылью нарах, среди густых, затейливых паутин… Болело сердце, болели ноги, всё болело. К вечеру сердце отпустило, стало легче дышать. Тогда Цанка тронулся дальше; через горы, леса, перевалы, ущелья. Задолго до рассвета был около Дуц-Хоте. Обошел севернее, по ущелью реки Вашандарой, село, вышел к родному роднику. Долго пил сладкую воду, переливал, играясь, влагу из ладони в ладонь, сам того не замечая, радовался, как ребенок, смеялся от души. Впервые за последние дни не почувствовал тяжести в груди.

Насладившись родником, второпях двинулся вверх, в сторону истока. Теперь его терзал выбор — вначале пойти на кладбище, потом в родной двор за золотом или наоборот. С трудом решил первым делом навестить могилы родственников.

Долго шел вдоль родника. Вода в русле весело журчала, радовалась встрече с родным человеком. Настроение Цанка тоже улучшилось, весело заиграла в жилах кровь, в висках бравой дробью отдавался учащенный пульс. Вскоре наткнулся на заросшую тропинку, ведущую в сторону кладбища. Спотыкаясь в густом бурьяне, полез вверх по склону. Несколько раз падал, в нетерпении вставал, шел дальше.

Ночь была теплой, безлунной, звездной. С вершины горы веяло холодом и прохладой. Внизу, в болотистой долине Вашандарой, в беспорядке голосили лягушки. На противоположном склоне, в лесу, тревожно ухала сова. Над головой несколько раз пролетели летучие мыши. На полпути Цанка остановился, устал, задыхался. Оглянулся — кругом был мрак, только далеко за родником чернели контуры жилищ Дуц-Хоте. Они были безжизненны, даже зловещи. «Живет ли кто там?» — подумал он, и двинулся дальше.

Дойдя до кладбища, удивился: забора не было, и калитки не было — только торчали перекошенные колья. Цанка с замирающим сердцем переступил черту кладбища, стал читать упокойную молитву усопшим. Потом медленно двинулся вперед. О, ужас! Всё заросло бурьяном и кустарниками, а могильных памятников вовсе не было. Вместо гранитных и каменных монументов зияли одни лишь глубокие, с обвалившимися краями ямы. С паническим страхом Цанка стал пятиться назад, хотел кричать, бежать, но не мог, боялся. Это был кошмар. Вдруг он обо что-то споткнулся, упал, с трудом, дрожа, встал и понесся вниз к роднику. Долго омывал голову в прохладной воде. Не мог ничего понять, еле-еле пришел в себя.

На востоке забрезжил небосклон, звезды потеряли свой блеск и загадочность. Где-то одиноко заголосил петух. Цанка очнулся, немного подумал и побежал к своему дому на хуторе. Усадьба пустовала, плетеный забор прогнил, лег на бок, крыши на доме не было. От снега, дождей и ветра саманные стены жилища просели, наполовину обвалились. Он кинулся к курятнику, его не было, только по-прежнему стоял полысевший от времени высокий тополь, а рядом с ним, на месте курятника, зияла большая яма, поросшая лианами ежевики и лопухом.

— Не может быть!.. Нет, — закричал в бешенстве Арачаев. Он бросился по сторонам, ища что-нибудь годное для рытья. Ничего не нашел. Тогда он выхватил из забора чуть прогнивший кол из древесины акации, стал им выкорчевывать землю из ямы, выбрасывать ее вверх. Когда кол поломался, стал орудовать небольшим карманным перочинным ножиком. Он копал все глубже и глубже, в кровь исцарапал руки, грязь с болью впивалась под ногти. Он вспотел, устал, задыхался, но все равно копал. Потом вылез из ямы, отошел в сторону. Стал вновь смотреть, где юг, где запад, отсчитывать от тополя двадцать саженей.

— Ужас! — крикнул он, схватился в ярости за голову. — Сволочи, гады, воры!

Он вновь спустился в яму, сел на корточки и ножом и рукой, в спешке, в злости, в отчаянии выковыривал желтую, сырую глину. Он уже осознал, что все напрасно, что здесь кто-то побывал до него, но он не мог остановиться, ярость овладела им, господствовала злоба над разумом.

— Салам аллейкум, нохчо, [74]– вдруг услышал он корявый старческий голос.

Цанка парализовало, застыл он в оцепенении, только глаза в испуге поползли вверх — зловещая, одинокая, длинная тень нависла над ним. Уже рассвело, первые лучи солнца озарили мир. Он с силой сжал нож в кулаке, медленно повернул голову: над ним, оперевшись на посох, стоял седобородый старик — невысокий, круглолицый, плотный, на вид еще крепкий.

74

Нохчо — самоназвание чеченцев.

— Во-аллейкум салам, — виновато ответил Цанка.

— Ты что здесь роешься? — спросил старик.

Цанка встал в полный рост, грудью повернулся к старику, внимательно, со злобой осмотрел его; глядя прямо в глаза, грубо ответил:

— Я у себя дома и поэтому рою, а ты что здесь делаешь? — Эх, нохчо, нохчо, — горестно сказал старик, мотнул несколько раз недовольно бородкой, — сколько раз вас били, ломали, наконец выслали, а спесь ваша, ваша упрямая гордость не исчезла… Какими были, такими и остались…

— Хватит читать мораль! — перебил его Цанка. — Что ты делаешь на моей земле? — злоба кипела в нем, и не столько на старика, сколько на постигшую его неудачу.

— Я здесь, в Дуц-Хоте, живу.

— В Дуц-Хоте живем, жили и будем жить мы — чеченцы, а вы временно проживаете.

— В этом ты прав, молодой человек, — усмехнулся старик. Цанка вылез из ямы, критически осмотрел свою грязную одежду, руки, злобно выругался. Он не знал, что делать. Его ограбили, обворовали, оставили нищим. Он хотел плакать, кричать, кричать в злобе, так нет, как на беду явился этот старик. Был бы молодой — можно было бы на нем злобу сорвать, морду набить или себе получить — теперь все равно. А так…

— Ты аварец? — спросил Цанка с презрением старика.

— Нет, андиец. [75]

— Из Ботлиха?

— Да.

— А зачем сюда приехал?

— Дети направились сюда и меня не оставили… Края у вас благодатные, не то что наши камни и ветры, вот и решили здесь обосноваться.

— Зря обосновываетесь, все равно мы вернемся.

— А я знаю это, и никогда в этом не сомневаюсь… Вы дурные и упрямые — вас ничем не остановишь, — смеялся широкой улыбкой дед, — просто дети не понимают этого… А тут что, твой клад был? — уже серьезно спросил старец.

75

Андиец — народность Дагестана.