Прошедшие войны
Шрифт:
— Ну и как тебе рядом со мной? — в шутливом тоне спросил Цанка.
— По-разному, по-разному, — стал перебирать пальцы физик.
— А как ты себя чувствовал, когда я воевал под Москвой? Небось жарко было?
— Стоп, стоп, Цанка… Не путай… Там, где воюют, убивают друг друга люди, там не до Бога, там сатаны в образе людей дерутся за мнимые богатства и земли…
— По-твоему, я, мой брат Басил и все красноармейцы — сатаны?
— Нет, вы невольные слуги сатаны, а нам туда вход запрещен. В том месте только черти водятся.
— Так ты что, в ангелах ходишь? Или у Бога
— С тех пор, — в тон ему ответил физик, — как ты меня в потоп кинул.
— Неправда, — вскричал Арачаев, насупил брови, нахмурился, — неправда! Ложь! Лучше бы и меня тогда с тобой унесло. Не видел бы я всех этих страданий.
— Ну, дорогой, извини, — теперь вновь ухмылялся Бушман. — Тогда ты один в живых остался — тебе повезло… И не забывай, что благодаря мне… Так вот — раз ты выжил один из всех, ты теперь и страдай один за всех… Я ведь тебе говорил, что в жизни просто так ничего не бывает: потеряешь одно — найдешь другое, и наоборот.
— Не нужна мне эта жизнь, не нужна — пошел вон, ублюдок, — задергался Цанка, закричал в ярости.
Бушман сидел на прыгающей в гневе груди Арачаева, как на необъезженной лошади, держался за плечи собеседника, в страхе моргал глазами, боялся потерять очки.
— Успокойся, успокойся, ненормальный, — говорил он в спешке. — Что ты болтаешь? Что несешь ересь? Да за такие слова знаешь что можешь получить? Ты даже представить не сможешь!
— Что? Что еще может быть хуже для меня в этой жизни? — кричал с пеной у рта Арачаев. — Что? Ну скажи мне — что?
— Успокойся — скажу, — убаюкивающе махал головой Андрей Моисеевич.
Цанка замолчал, перестал дрыгаться. Только дышал часто, выдвинул вперед нижнюю челюсть, глазами впился в очки физика.
— Ну говори, говори… Что меня можно — мучить, насиловать, убить… — уже более спокойно, задыхающимся голосом спрашивал Цанка. — Ну, что еще? Что? Все, что можно, было, я пережил. Всё… Ну посчитай сам — две тюрьмы, издевательства, унижения, избиения, две войны, потеря в юности отца, детей, потом…
— Замолчи! — зашипел Бушман. — Замолчи — кому говорю!
— А что ты мне рот затыкаешь? Кто ты такой? Что ты обо мне так волнуешься? Где ты был, когда я детей терял, брата под танками погубил? Где?
— Если ты сейчас же не замолчишь — то мы оба пострадаем.
— Мне уже некуда больше страдать. Понял? Ха-ха-ха, — захохотал злобно Цанка.
— Ты с ума сошел! Замолчи, — и Бушман стал душить Арачаева.
Цанка всегда считал себя моложе и сильнее дряхлого физика, он попытался шутя скинуть насильника, но ничего не получилось, руки и все тело были парализованы, не слушались его, не двигались, будто бы затекли, отлежались и стали чужими. Арачаев захрипел, тонкие, костлявые пальцы все глубже и глубже входили в его гортань, перехватили дыхание, прижали его к земле, парализовали. Силы покидали его, он терял контроль и сознание — из последних сил он напрягся, поднял руки, и в это время Бушман отпустил горло и заливисто,
едко засмеялся:— Хе-хе-хе, так что ж ты, Цанка, друг мой, сопротивляешься — не хочешь умирать, борешься за жизнь, любишь ее — «ненавистную»? Что ж ты дергаешься из последних сил?
Арачаев не мог надышаться, сладкий горный воздух свободно стал проникать в его грудь. Он несколько раз глубоко вдохнул, никак не мог отдышаться, прийти в себя.
— Пошел прочь — негодяй, — наконец в гневе вымолвил он. — Пойду, пойду, не волнуйся — только еще посижу с тобой немного… Когда еще увидимся?
— Лучше с тобой не видаться, — недовольно буркнул Цанка. — Ну, дорогой, я думал, что мы с тобой друзья, а ты, оказывается, изменчив, — сделал недовольный вид Андрей Моисеевич.
— А как мне быть тобой довольным, разве от тебя есть какая польза?
— Ну как нет? — развел руками Бушман, на лоб полезли очки. — А кто тебя спас на Оймяконе?
— Так разве это спасение? Одни страдания!
— Цанка, не богохульствуй, сама жизнь — это страдание. В муках человек рождается и в муках умирает, и в неотступных проблемах живет на земле.
— А для чего все это? — воскликнул Цанка.
— Для чего — мы все знаем, но забываем. Что на грешной земле посеем — то потом и пожинаем.
— Гм, — усмехнулся Арачаев, — интересно, а что ты там теперь пожинаешь?
— Я пока вишу в воздухе: не там; не сям.
— Это как? — серьезно спросил Цанка.
— А вот так мы с тобой связались, вот теперь по твоей милости я уплыл, но никуда не приплыл, жду тебя.
— Ну и что дальше?
— Ничего. Если ты будешь нормальным человеком, то мы взлетим, а если будешь всякую ересь болтать, как ранее, то горе нам вечное… Вот тогда Верхоянск точно раем покажется.
— Объясни, — раскрыл рот Цанка.
— По секрету… Понял?.. Коротко, как я представляю… Те, кто был человеком, — полетят к прекрасным звездам. Что там — я не знаю, но плохих туда не берут. А кто человеком не был — тот превратится в частичку меньше микрона и останется в горящих недрах Земли.
— А ты сейчас висишь ближе к земле или к звездам? — озабоченно спросил Цанка.
Бушман опустил глаза.
— Здесь врать нельзя, — печально сказал он, — хотя врать, оказывается, нигде нельзя… Если честно — я ближе к земле, и ты со мной. Так что вытаскивай.
— А мои родственники?
— Мне неизвестно, но то, что дети от грешной земли улетают все, — это точно.
— Так, — занервничал Цанка, — ну и повезло мне с тобой, дружок — балласт чертов. Из-за тебя я могу больше и детей не увидеть?
— Почему из-за меня? — вскипел Бушман. — Что ты понимаешь? Да если бы не я, пошли бы с тобой на дно земное…
— Ой, да замолчи, — перебил его Цанка. — Вон посмотри, даже золото твое и то своровали.
— Ну и славу Богу, — улыбнулся Андрей Моисеевич, — разве могло это золото добро сделать? Ты вспомни, сколько слез и проклятий на нем… Из земли оно пришло и в землю уйдет. А тот, кто питает к этим блестяшкам слабость, носит и хранит их — тот потерял ориентир в жизни. Это все мнимые ценности, просто иллюзия… А сколько из-за этого крови, пота, жизней… Просто ужас!