Протокол «Сигма»

Собеседница замялась.

– Я думаю, вам лучше было бы спросить самого мистера Ленца.

Он ощутил в ее голосе внезапный холод.

– Если вы хотите сообщить мне что-то, так сказать, не для печати…

Пауза.

– Вы знаете, кем был отец Юргена Ленца? – спросила женщина, осторожно подбирая слова.

А хоть кто-нибудь это знает?

– Герхард Ленц, нацистский врач, – без колебания ответил Бен.

– Верно. Не для печати, мистер Адамс: я слышала, что Герхард Ленц проводил какие-то ужасные эксперименты на детях, больных прогерией. Несомненно, Юрген Ленц просто желает возместить то, что делал его отец. Но, прошу вас, не упоминайте об этом в публикациях.

– Не буду, – с готовностью пообещал Бен. Но если Юрген Ленц не был сыном Герхарда, то почему он так интересуется теми же вопросами? Что это за странный маскарад?

– Вы знаете, мистер Ленц даже посылает некоторых из этих бедных детей в принадлежащий его фонду частный санаторий в Австрийских Альпах.

– Санаторий?

– Да, если я не ошибаюсь, он известен под названием «Часовой завод».

Бен сам не заметил, как поднялся со стула. «Часовой завод» – то самое место, куда Штрассер послал электронные микроскопы для Ленца-старшего. Если Юрген был сыном Герхарда, он мог унаследовать его. Но неужели он действительно использовал этот самый «Часовой завод» в качестве санатория?

Бен попытался сохранить непринужденный тон.

– О, и где это находится?

– В Альпах. Я не знаю точно, где. Сама я никогда там не бывала. Это эксклюзивное частное заведение, очень роскошное. Настоящее убежище от городской суматохи.

– Хотел бы я поговорить с кем-нибудь из побывавших там детей. – И разузнать, что там на самом деле происходит.

– Мистер Адамс, – мрачным тоном ответила женщина, – туда, как правило, приглашали детей, краткая жизнь которых уже близилась к завершению. Честно говоря, я не знаю никого, кто мог бы все еще оставаться в живых. Но я уверена, что вам нетрудно будет найти кого-нибудь из родителей, кто согласился бы побеседовать с вами о великодушии мистера Ленца.

Квартира находилась на четвертом этаже мрачного жилого дома без лифта в двенадцатом районе Вены. Она оказалась маленьким и темным закутком, где пахло застарелым табачным дымом и кулинарным жиром.

После смерти их любимого сына – ему было одиннадцать лет – они с женой развелись, сообщил мужчина. Их брак не пережил такого удара, как болезнь и смерть ребенка. Большая цветная фотография Кристофа, их мальчика, висевшая над диваном, бросалась в глаза сразу же, как войдешь в комнату. Было трудно назвать возраст ребенка: ему могло быть и восемь, и восемьдесят. Он был совершенно лысый, с отвисшим подбородком; его маленькое лицо на большой голове, морщинистое, с выпученными глазами, было лицом очень старого человека.

– Мой сын умер в санатории, – рассказывал мужчина. У него была окладистая седоватая борода, лысину на макушке окружала бахрома чахлых волос. Глаза, закрытые бифокальными очками, полны слез. – Но по крайней мере он был счастлив в конце жизни. Доктор Ленц чрезвычайно добрый и щедрый человек. Я рад, что Кристоф хотя бы умер счастливым.

– А вам приходилось навещать Кристофа там, в «Часовом заводе»? – как бы ненароком осведомился Бен.

– Нет, родителей туда не допускают. Это место только для детей. Обо всех медицинских проблемах детей заботятся опытные медики. Но он посылал мне открытки. – Хозяин дома встал и вернулся через несколько минут, в руках у него была открытка с видом. Открытка была исписана крупными ребяческими каракулями. Перевернув открытку, Бен увидел цветную фотографию альпийской горы. Внизу была напечатана подпись: «Земмеринг».

Вдова Ленца упомянула Земмеринг.

Штрассер говорил об исследовательской клинике Герхарда Ленца, находившейся в Австрийских Альпах.

Не могло ли это быть одно и то же место?

Земмеринг.

Он должен немедленно найти Анну и передать ей эту информацию.

Он оторвал взгляд от открытки и увидел, что отец тихо плачет. Прошло не меньше минуты, прежде чем этот немолодой помятый мужчина нашел в себе силы заговорить:

– Да-да, я всегда себе это говорю. Мой Кристоф умер счастливым.

Они договорились встретиться в гостинице не позже семи часов вечера.

Если она не сможет вернуться к тому времени, сказала Анна, она позвонит. А на тот случай, если ей по каким-то причинам не удастся позвонить или почему-то покажется, что это опасно, она предусмотрела запасной вариант: в девять часов вечера в «Швайцерхаусе», в Пратере.

Наступило восемь часов, но она все еще не вернулась в гостиницу и никак не дала о себе знать.

Она отсутствовала почти целый день. Даже если Ленц согласился бы принять ее, все равно она не могла провести в помещении фонда более часа или двух. Но она отсутствовала почти двенадцать часов.

Двенадцать часов.

Бен начал не на шутку волноваться.

К восьми тридцати она все еще не объявилась, и Бен отправился в «Швайцерхаус», находившийся в доме номер два на Штрассе дес Эрстен Май. К тому времени он уже места себе не находил от тревоги – он по-настоящему боялся, что с нею что-то случилось. Что я так горячусь? – одергивал он себя. Она не обязана все время докладывать мне, где находится и что делает.

И все же…

Это было популярное место, известное своим жареным окороком, который подавали с изумительным соусом из хрена и горчицы. Бен сидел один за столиком на двоих, потягивал чешское пиво «Будвайзер» и ждал.

Ждал.

От пива ему нисколько не сделалось спокойнее. Он мог думать только об Анне и о том, что могло с нею случиться.

К десяти часам она так и не дала о себе знать. Он позвонил в гостиницу, но она не пришла туда и не передала никакого сообщения. Он то и дело проверял свой телефон, чтобы убедиться, что тот включен и что она сможет дозвониться до него.

Он заказал обед на двоих, но к тому времени, когда блюда подали, он полностью утратил аппетит.

Около полуночи он вернулся в пустой гостиничный номер. Некоторое время пытался читать, но не смог сосредоточиться.

Надтреснутый, шершавый, как наждачная бумага, баритон Шардана: «Колеса, приводящие в движение другие колеса, – таким был наш образ действий…» И Штрассер проболтался об одной интриге, ведущейся внутри другой… Ленц сказал ему, что ведет работу, которая изменит мир.

Он заснул в одежде, не разбирая постели, не выключив света, и спал очень беспокойно.

Он и Питер лежали бок о бок навзничь на стоявших рядом медицинских каталках, крепко привязанные к ним; над ними возвышался доктор Герхард Ленц, облаченный в полный хирургический костюм и маску. Однако его сверкающие глаза можно было узнать совершенно безошибочно. «Мы сделаем из этих двоих единое целое, – говорил он стоявшему рядом ассистенту с невероятно длинным лицом. – Мы соединим их органы так, чтобы ни один из них не был в состоянии жить без другого. Или они оба вместе выживут, или оба вместе умрут». Скальпель плясал в руке, одетой в резиновую перчатку, как смычок скрипача-виртуоза, рассекая плоть смелыми, уверенными ударами. Боль была неописуемой.

Напрягая все силы, пытаясь вырваться из пут, он немного повернулся и увидел лицо брата; широко раскрытые, уставившиеся в одну точку глаза, застывшее на лице выражение ужаса.

– Питер! – крикнул он.

Брат молча разинул рот, и в лившемся с потолка резком свете Бен смог разглядеть, что у Питера не было языка. В воздухе тяжело запахло эфиром, и к лицу Бена с силой прижали черную маску. Но он не лишился сознания, напротив, чувство тревоги, осознание тех ужасов, которые творили с ним, еще больше усилилось.