Провидец. Город мертвецов

– Чем богаты, тем и рады, - заявил Корхонен.

– Благодарим покорно, - кивнул Пахом, схватившись за серебряную ложку.

– Друг мой, это восхитительно, - заявил я, прикрыв глаза от блаженства.
– Каждый раз как в первый.

– А помните, тогда, в юности, когда ещё папенька жив, - вспоминала Настя, - стол ломился под кушаньями, и блюда не умещались на нем.

– Были времена, - кивнул Элиас, с шумом отхлебывая похлебку.
– Тогда было обыкновенье все блюда ставить на стол предварительно.

– История началась с холодных кушаний, - подхватил я.
– С окорока ветчины и с буженины, прошпигованной чесноком...

– А затем следовали горячие, - продолжила Настя.

– Зеленые щи и раковый суп, сопровождаемые подовыми пирожками и слоеным паштетом; непосредственно затем подавалась ботвинья со льдом, с свежепросольной осетриной, с уральским балыком и целою горою чищеных раковых шеек на блюде...

– Соусов было только два, - снова я, - с солеными перепелками на капусте и с фаршированными утками под какой-то красной слизью с изюмом, черносливом, шепталой и урюком. Соусы были уступка моде. Папенька их не любил и называл болтушками. Потом показывались чудовищной величины жирнейший индюк и задняя телячья нога, напутствуемые солеными арбузами, дынями, мочеными яблоками, солеными груздями и опенками в уксусе; обед заключался кольцами с вареньем и битым или дутым яблочным пирогом с густыми сливками. Всё это запивалось наливками, домашним мартовским пивом, квасом со льдом и кипучим медом...

– Только вот все эти явства даже рядом не стояли с крупником Элиаса, - поставила точку Настя.

– Пахом Никифорович, вы уж простите этих былых баловней, - сказал Элиас.
– Развонялись чего-то.

– Пустое, - ответил здоровяк, протирая от бульона бороду и откинувшись на спинку кресла.
– Я о таких блюдах даже и не слыхал, так что оно мне душу не терзает. А вот как про вашу похлебку теперича позабыть, ума не приложу. В чем ваш секрет?

– Долгие годы стараний и ошибок, только и всего, - ответил Элиас, откладывая ложку.

Только когда мы принялись за чай, мой старый друг все таки рассказал свою историю.

Как оказалось, в тот роковой день, во время покушения на царя, когда прогремел взрыв на Императорской площади, получивший ранение Кархонен, так и не доехал до госпиталя, в который я его отправил на экипаже скорой помощи. Вместо того, упрямый чухонец вышел на мостовой, добрался до своей лавки и наглухо заперся в ней, чтобы спокойно зализывать свои раны. Как оказалось, это решение было ничем иным, как божьим промыслом: доберись он до госпиталя - съели бы его со всеми потрохами. С тех пор Элиас по - тихоньку и приспособился к новой жизни. Страшное же своё увечье он получил годом позже, исключительно по своей рассеянности и пренебрежения техникой безопасности: лопнула трубка на экспериментом прототипе Глушила, ошпарив его лицо кипящим маслом...

– Я думал, что ты погиб, Элиас, - отпустил я взгляд, помешивая ложкой пустую чашку, когда друг закончил свой рассказ.
– Оттого и в город не совался.

– Вот и хорошо, что так думал, - махнул Элиас.
– По правде говоря, вас и сейчас тут быть не должно.

– Никого тут быть не должно, - заключила Настя.
– Здесь не место для живых. Кстати, Пахом Никифорович...

– Просто Пахом, Анастасия Александровна, прошу вас...
– прервал её здоровяк, тихонько поставив чашку на мраморный стол.

– Пахом, - кивнула Настя, - отчего вы не уходите из города? Что вас останавливает? Ума не приложу.

– Есть у нас тут один деятель, царек местный, Бароном кличут...

– Случаем, не глава ли это Табора?
– уточнил я.

– Он и есть, - кивнул тот.

– И что же?
– удивилась Настя.
– Всего лишь один человек чинит вам препятствие?

Элиас достал из ящика за креслом мешочек сушеных яблок и положил на стол.

— Тут вот какое дело, Анастасия Александровна, — произнес здоровяк. — Барон этот, он… он своего рода гений. Гений всамделишний, а не шут какой-нибудь из бульварных романчиков. За каких-то полгода он сумел устроить так, что все кругом стали в нём нуждаться.

Судя по тому, как Пахом замялся на слове «нуждаться», эти речи не доставляли ему удовольствия. Однако он продолжил:

— Поначалу все было весьма неплохо: жили себе как в сумасшедшем доме, потому как многих хитростей еще не знали.

Элиас поддержал его:

— Пахом правду говорит. Поначалу держался барон наособицу, пока не смекнул, как делать на гнилостном тумане хорошие деньги, перегоняя его в желтуху. Я слышал, мол он много экспериментировал: испытывал препарат на своих друзьях-евреях. Выдавал, наверное, за морфий. Но в итоге многих поубивал, и тогда евреи обозлились на него.

— Кроме некого Копельмана, — заметил Пахом.

— Именно, - согласился Корхонен.
– Он правая рука барона и ведет за него все дела в Петербурге. Коленька поди знает, - кивнул Элиас в мою сторону.
– Так вот, барон этот, построил на желтой гадости маленькую империю и деньги гребет обеими руками, но вот на что их тратит — одному богу ведомо.

— Здесь, под землей?
– спросила Настя.

— Точно, — кивнул Пахом. — Кредитные билеты здесь мало чего стоят. Подозреваю, деньги у него уходят на металл, на всякие детали, шестеренки и все такое прочее. Делать машины из воздуха он пока не умеет, а от металла с поверхности, как правило, никакого толку.

— Почему?

Ответил Элиас:

— Из-за гадкого тумана все ржавеет с невероятной быстротой. Если металлические детали хорошенько смазывать, можно замедлить процесс. А у барона есть какая-то особая мазь — вроде гончарной, — которая неплохо защищает сталь.

— Он безвылазно сидит в своем секторе, — сообщил Пахом. — Сам себя объявил королем, а в Табор, как и раньше, никто особо не суется. Хотя поблизости до сих пор живет кое-кто из еврейской общины — на границе их старого квартала.

– Зачем барону столько металла?
– спросил я, подкручивая усы.
– Быть может, он просто наживает капитал и, в один прекрасный день, упорхнёт в лучшую жизнь.

– Вот поди да спроси, - махнул Элиас.
– Говорят ведь тебе, что барон - безумец.

– Тем более, он контролирует почти все, что происходит в городе, - пояснил Пахом.
– Вся контрабанда под его ногтем. Чтобы вывозить отсюда желтуху, надобно платить барону налог; и всем худым на совесть преступным элементам, которые потом вываривают отраву, приходится отваливать коврижки за рецепт. Еще ведь есть перевозчики, распространители — они все тоже ему платят. Для каждого у него находится кредит — мол, отдашь потом из прибыли. Но как-то так выходит, что никто еще пока не сумел расплатиться с ним до конца. Всплывают проценты, комиссии и прочие фокусы, и в результате человек понимает, что принадлежит ему с потрохами...

— Даже вы...
– сделал я вывод.

Пахом заерзал.

— Больше года уже миновало. А ему все мало. Всегда выясняется, что мы еще что-то должны. Деньги, сведения. Конца не видать.

— А если откажетесь отдавать?
– нахмурилась Настя.

Здоровяк скривил рот, подбирая слова.

— Он придет и заберет своё, госпожа Анастасия. У него всюду глаза и уши, а Плащуны и рады ему служить. В подполье свои порядки. С одного кабака, как бы не хотелось, сыт не будешь, а кушать страсть как хочется. Мы… мы тут занимаемся такими делами, что… если о них прознают за пределами города, то мигом окажемся пред очами судьи. Барон на этом играет: угрожает, что всех нас вышвырнет и оставит на милость закона — какого уж ни есть. А слово он свое держит...