Провидец. Город мертвецов

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь неугомонным тиканьем часов.

– Выходит, барончик этот - ещё та напасть, - сделала вывод Настя.
– Похлеще даже этого ядовитого тумана и кадавров.

– Так-то оно так, - потянулся Элиас к яблокам.
– Только вот кадавры когда - нибудь истлеют, барон, быть может, случайно помрёт, а вот с туманом этим проклятым всё уже не слава богу.

– Что ты имеешь этим сказать, Элиас?
– нахмурил я брови.

– А то, Коленька, - пояснил Корхонен, - что туман каждый месяц сгущается. Раньше по ночам было видно звезды, а теперь только луну, да и то если светит ярко. Мне видится, что рано или поздно, — начал он, отодвигаясь вместе с подушкой и усаживаясь так, чтобы удобнее было говорить, — случится знаете что, господа хорошие?

— Нет, - помотал головой Пахом

— Однажды миазмов в тумане станет слишком много. Однажды дойдёт до ближайших городов. И вот тогда, наступит судный день…

— Мрачная выходит картина, - почесал щеку Пахом.
– И сколько, по-вашему, на это уйдет времени?

— Не могу знать. Год, два. Не угадаешь. Но мы здесь учимся как-то с этим жить. До совершенства еще далеко, но ведь справляемся вроде бы? Быть может, придет день, когда наши знания пригодятся остальному миру. И даже если я беру шибко высоко и до такого никогда не дойдет, то одно скажу наверняка: не сегодня так завтра Петербург тоже утонет в крови.

– Я этого не допущу, - решительно сказала Настя.
– Расшибусь, но лекарство найду.

– Непременно найдешь, Настенька, - ласково улыбнулся Элиас.
– Кто, если не ты?

– Только для начала отправимся в Императорскую лабораторию и найдем мои записи.

– Ничего искать не нужно, Настенька, - помотал головой Корхонен, выуживая из-под кресла потрёпанную кожаную сумку.
– Всё здесь. Возьми...

У Насти от волнения, казалось, остановилось сердце. Она живо вскочила с кресла и приняла сумку, так и застыв как статуя. Неясные пока, но значительные мысли, видимо, толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в её голове, ослепляя своим светом.

Вместе с блеском её глаз, ворвалась в залу слабая надежда, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…

– На твоих хрупких плечах тяжелое бремя, Настенька, - сказал Элиас.
– Никто, кроме тебя, его не осилит.
– А ты, Коленька, должен сестрицу домой доставить, в целости и сохранности. Усёк?

– Усёк, - кивнул я.
– Как нарочно, сегодняшней ночью, с Императорской пристани отходит дирижабль моих новых знакомых.

– Надежные?
– прищурился Кархонен.

– Других не имеется, - пожал я плечами.

– Я вас провожу, - заявил Элиас.
– Под землей пройдем.

– Я подсоблю, - приосанился Пахом.

– А за Пелагеей кто смотреть останется?
– задал резонный вопрос Элиас.

– Не подумал, - почесал затылок здоровяк.
– Каюсь.

– То - то же. А вы двое, собирайтесь. Не будем медлить.

– Я готова выдвигаться сию же минуту, - объявила Настя, крепко обняв сумку.

– С вашего позволения, мне нужно попрощаться, - сказал я, и скорым шагом покинул залу.

Держа за руку Пелагею, что как-то осунулась и стала похожа цветом лица на прекрасную восковую куклу, я думал о том странном чувстве, что сейчас терзало мою душу. Нет, это не первая любовь, которой бойкие перья романистов дают какой-то монополь над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она — страстная дружба. Со своей стороны, дружба между юношей и девицей имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности. Нет, это не она. Я помню это чувство, которое испытал впервые в юности, но тогда я не угадал этого назначения и увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных. Моя любовь никому не принесла тогда счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться. Так нищий, томимый голодом в изнеможении, засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся — мечта исчезает, оставляя лишь голод и отчаяние...

И вот через годы, словно в наказание за постыдную жизнь, пройдя мытарства, из горнила которых я вышел тверд и холоден как железо, утратив, казалось, навеки пыл благородных стремлений, вот оно - снова то чувство.

Однако, люди моей профессии, что каждый божий день ходят по лезвию ножа, невольно обрекают своих близких на муки сердечных переживаний: вот, сегодня ты улыбаешься за чаепитием в кругу семьи, а завтра, комки земли со стуком падают на крышку твоего гроба.

Не знаю, имею ли я право на подобный поступок...

– Можем выступать, - объявил я, возвращаясь в залу.

Прощание с Пахомом вышло коротким, малословным, но весьма теплым. Крепко пожав ему руки, мы нацепили свежие маски и выдвинулись в путь.

Когда наша троица вышла на поверхность, в чёрном небе дрожала мутная луна. Было так тихо, точно земля остановилась в беге и висит неподвижно, как маятник изломанных часов.

И в тишине, спокойной, точно вода на дне глубокого колодца, всё кругом было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.

Даже шорохи платьев, звуки наших шагов, неожиданные и ненужные, ничего не поколебали в тёмном, устоявшемся молчании душной ночи, насыщенной одуряющим, сладковатым запахом разложения.

Где-то поодаль, внизу, на Императорской пристани, виднелись две огромные бетонные мачты, к котором был пришвартован знакомый дирижабль, окутанный дымкой ядовитого тумана.

– В этом секторе спокойно, - объявил Элиас, - Гляжу, твои друзья на месте, Коленька. Ступайте скорее.

– А как же ты?
– взволнованно спросила Настя, схватив Корхонена за руку.

– И впрямь, Элиас, - поддержал я сестрицу, - пойдем с нами. Пристроим тебя, найдем дело по душе. Будешь кататься, словно сыр в масле.

– Нет, мои хорошие, - помотал головой наш старый друг.
– Тут мой дом. Я прожил здесь всю свою сознательную, долгую и насыщенную жизнь. Здесь мои душа и сердце, здесь моя память. У меня всё есть, правда, я бы отдал многое взамен тем замечательным круассанам с вишневой начинкой, - даже сквозь маску, было ясно, что Элиас сейчас мечтательно улыбается.
– Я всеми силами люблю этот город, - продолжил он.
– Пускай он умер, но надеюсь, что ты, Настенька, найдешь лекарство и, быть может, этот славный город ещё восстанет из пепла. Пусть хоть для потомков. От того, заклинаю вас - ступайте с Богом и не поминайте лихом. И к тому же, как мне бросить бедную Пелагею? Теперь я за нее в ответе.

Услышав это имя, сердце моё екнуло такой тоской, так болезненно сжалось и так упало, что казалось, будто я свое существование поставил на роковую, предательскую карту, которая мне изменила. В это мгновение, в первый раз в своей жизни я сознательно и серьезно почувствовал, что люблю. Что мне кровно дорога та девица, что лежит сейчас при смерти. Но спасение тысяч жизней, перевешивала сейчас чувства одного человека на чаше жизненных весов. Я должен оберегать Настю и отвезти её домой, должен...

Настя бросилась к Кархонену на шею, крепко обняла на прощанье и сказала дрожащим голосом:

– До свидания, мой милый Элиас.

– До свидания, яхонтовая моя...

Я молча принял старого друга в свои объятия, похлопав по спине.

Не проронив больше ни слова, взявшись за руки, мы направились с сестрицей к воздушному судну, чтобы навсегда покинуть мертвый город...

Эпилог

«Приходите все несчастные и обретайте здесь покой души», — написал какой-то местный юморист-завсегдатай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка знают наизусть.