Провокатор

– Все! Все!..
– М. удалось оттащить жену в сторону.
– Нельзя так! Нельзя!

– А как можно? Как эта блядь?!
– Лягает дирижера.

– Зиночка, меня простили... Зиночка, - скулит тот.

– Зинаида!.. Что случилось?

– А ты не знаешь?

– Знаю.

– У-у-у, ненавижу!..

– Не надо, Зиночка!
– Дирижер хлюпает разбитым носом.
– Меня нельзя бить. Я могу умереть. Я вижу... вижу, все хотят моей смерти!
– Грузно сползает в свое убежище.

Они остаются вдвоем, Мастер и Зинаида. Он держит ее за руку - рука была в орнаменте вен.

– Зачем все это, Зина? Зачем?

– Пусти!
– вырывается.
– Ты и палачу скажешь спасибо, прежде чем он отрубит тебе голову?

– Если бы дело было в палаче.

– В чем же дело?

– Не знаю, Зиночка, не знаю, - говорит грустно.
– Наверное, в нас самих. Каждый народ достоин той судьбы, которую он сам себе выбрал. Народ это мы! Мы и выбрали себе... небо... небо... крытое... тяжелыми... свинцовыми... облаками...

– О чем ты, родной?
– Она осторожно гладит его по щеке.
– Прости меня, когда мне сказали, что этот... этот... на тебя...

– Кто сказал?

– Сказали.

– Понимаю. Все понимаю. Одного лишь не пойму - что из нас хотят сделать? Скрипки или гробы?

Старшина Иван Иванович Цукало был удивительно добрым и покладистым малым. Сослуживцы ему завидовали: "Как тебе, Иваныч, удается сохранить теплоту к окружающему миру?" "А я верю в человека, - отвечал на это старшина, - медведя можно научить польку танцевать, а уж наших оппозиционеров, мать их говноедов, заставить любить их же народную власть в нашем лице..."

Правду говорил старшина Цукало. Например, вечерком приводят в отделение гражданина. Гражданин волнуется, шляпу поправляет, очки спешит протереть, мол, собственным глазам не верю, куда это я попал; требует начальство и все кричит:

– По какому праву? По какому праву?!

– Не беспокойтесь, - ласково отвечает на поставленный вопрос Иван Иванович.
– Разберемся.

А что разбираться? Если из разгоряченной пасти интеллигенции вылетают винные пары?

– Вы, гражданин хороший, пьяны, - спокойно контролирует обстановку Цукало.
– Нехорошо.

– Я... я... бокал шампанского! Друзья приехали, век не видались...

– Друзья?
– улыбается понятливый и доброй души Иван Иванович.
– А, чай, ебекилка у тех друзей охальная да ласковая?

– Как вы смеете?!
– взрывается гражданин.
– Я буду жаловаться. Дайте мне жалобную книгу!

– Жалобную книгу?
– Старшина подходит к задержанному.
– Сейчас вам, любитель советского шампанского, будет книга!
– И наносит отеческий удар меж рессорных ребер.

Разумеется, гражданин изумлен - он не предполагал, что его невинную просьбу столь неверно истолкуют. Он хватается за бок, но продолжает требовать уважительного отношения к своей орхидейной персоне. Иван Ивановичу не остается ничего другого, как нежно садануть мягким хромированным сапогом по хозяйственно-производственному комплексу распоясавшегося буяна. Тот, понятно, воет и катается по полу, а старшина Цукало составляет протокол о нарушении скандалистом общественного порядка.

– Чайку не желаете?
– идет на мировую Иван Иванович, когда задержанный способен мыслить конструктивно.
– Подпишете протокол-с?

Однако вредитель, отхаркиваясь, долго читает бумагу - очки-то разбились при неловком падении; потом говорит:

– Не желаю я вашего чаю. И эту галиматью подписывать не буду. И за свое самоуправство...

Упрямый попался дебошир, принципиальный, искренний в своих заблуждениях, которому можно только посочувствовать. И Иван Иванович сочувствует:

– Вот что, падла! Тебя уведут в камеру - утром ты себя не узнаешь. Прописывать будут тебя, чудилу, всю ночь - утром или на кладбище, или в больницу, чтобы зашили там твою жопофину.

– О какой жопофине речь?
– не понимает гражданин.
– Вас надо судить советским судом. И вас будут судить...

При таких возмутительных речах даже покладистый цукастый Цукало не выдерживает глумления в стенах родного отделения - ударом сбивает со стула интеллигентную заразу и принимается ногами ее дросселировать, прикладывая, между прочим, определенные физические усилия.

Потом Иван Иванович отдыхает: пьет чай, играет с сослуживцами в шашки, читает газеты; потом по стойке "смирно" слушает полночный бой курантов. А в углу с мыслями собирается нарушитель общественного порядка, который всем своим болезненным видом показывает лояльность и уважение к исполнительной власти.

– Ну кто ты есть на самом деле?
– спрашивает доброжелательно старшина.
– Чаю не желаешь?

– Благодарю вас, - отвечает, шепелявя, задержанный.
– Не смею вас беспокоить, товарищ капитан.

– Тогда прошу покорно ответить: кто ты, говно, есть?

– Я есть говно, как вы правильно заметили, товарищ майор.

– А еще?

– Говноед, товарищ подполковник.

– Еще?

– Гнойник в заднем проходе рабоче-крестьянского государства, как вы верно заметили, товарищ полковник.

– А другими словами?

– Ебекила, товарищ генерал!

И Иван Иванович, нарушая все инструкции, рвал протокол на клочки и отпускал гражданина великой страны, который за короткое время убедился, что ему гарантируется неприкосновенность личности и свободы: слова, печати, митингов, уличных шествий и демонстраций...

Кто-то, пахнущий плацкартным вагоном, навалился на меня и принялся трясти за плечи. Я открыл напряженный глаз и узнал свою жену О. Александрову.

– Иди ко мне, голубушка.

– Фи, пропойца! Что происходит?

– Н-н-ничего.

– Ты пьян как сапожник!

– Не трогай сапожников. Это святое. У товарища Сталина папа был холодным сапожником.

– Ты бредишь?

– Иначе десять лет без права переписки, то есть расстрел!

– Господи, пять бутылок? С Цавой пили?

– Не трогай Цаву. Это тоже святое.

– Один?!

– Один как перст!

– Прекрасно! Пока твоя жена... И-и-их? Ты взломал стол?

– Я все верну! Слово! Не мальчика, но м-м-мужа!

– Где деньги, Александров?

– Разве счастье в них, родная?

– Я тебя сейчас убью!!!

– Без рук, без рук!

– Убью, дурак!

– Мне же больно? Больно!.. Подушка тяжелая! С ума сошла - по голове бить. Это слабое мое место.

– А ты не спятил? Я хотела костюм тебе купить.