Провокатор

– Кто у тебя тута шалыганит?
– услышал юноша голос, ему знакомый, этот голос принадлежал мяснику Тараненко.

– Что тебе все не спится?
– недовольно спрашивала Сусанна.
– Мыши... крысы...

– Да?
– У мясника Тараненко была одна извилина и два многопудовых кулачища.
– Мыши?.. Крысы?..

Кулешов в страхе пошкребал доску.

– Вот, слышишь?

– Во, гады... пришибу...

– Ладно тебе... Чего тебе?

– Чего-чего?.. Того...

– Отстань. Я спать хочу...

– А я тебя...

– О Господи!.. Лучше дать...

– Ну и дай!

– Ну на! На! Паразит такой!.. Куда лезешь рукой?

– Это не рука...

Пол был холодный и пыльный; Кулешов из-за этого испытывал некоторое неудобство, но когда из-за борьбы на кровати начали провисать ее пружины, врезывающиеся в тело, то юноше сделалось совсем худо: с трудом ему удалось прибиться к стене, это и спасло его молодую жизнь. Потом смерч над его головой утих - Кулешов потянулся и угодил лицом под теплую сперматозоидную капель.

– Что же будем, товарищи, делать в конкретном случае?
– переспросил человек со сцены.

И тогда с кресла выскочил Городинский и горячечно забредил:

– Можно обратить ваше внимание, товарищи: смотрите, что это за декорации?.. Мне кажется, нарочно выбраны такие декорации, чтобы глумиться над реализмом. И более того, с каждым годом, с каждым днем растет, крепнет и богатеет наша родина. Социализм вошел в быт народа и дает свои прекрасные результаты. В то же самое время там, за рубежом, хроническая недогрузка предприятий, миллионные армии безработных, народные массы терпят голод, нужду. Особенно тяжело положение масс в фашистских странах. В этих странах диктатуры и сплошных концлагерей для трудящихся мясо, масло, фрукты уже давно превратились в предмет мечты. Усиленно пропагандируется картошка и картофельная шелуха...

– Товарищ Городинский, спасибо. Вы все сказали?

– Да-да, но бюст... бюст на месте.

– А я могу сказать, что театром сделан шаг вперед от натурализма и схематизма, - вступился Военмор.
– Все как в жизни.

– Как в жизни, право!
– возбудилась Шадрина. И от возбуждения потеряла голову, как во время гарцевания по степям и буеракам физического соития.
– Я бы хоть сейчас в колхозную жизнь!

– Товарищ Шадрина желает быть в колхозе?
– остановился Китель, попыхтел папиросиной.
– Что ж, мы предоставляем ей такую возможность. Проводите товарищ Шадрину в колхоз...

И тут же два молодых ласковых человека поспешили к вышеназванной гражданке; та в ужасе забилась в глубь кресла:

– Нет-нет!.. Я не буду больше... Отпустите меня! Меня неправильно поняли! Не имеете права! Я старая большевичка, я вместе с великим...

– Не сметь трогать святое имя!
– гаркнул человек в кителе.

– Хорошо-хорошо, я не буду!
– Но молодые люди грубо рвали из кресла женщину, которая слабо сопротивлялась, плакала: - Как при товарище Ле... извините, так и особенно после его смерти, всякие троцкие и бухарины, рыковы и каменевы... пытались ударить по партии, разложить и развалить ее, стянуть ее с ленинс... простите, пути. Но как об этом сказано в Кратком курсе истории ВКП(б): эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит советскому народу шевельнуть пальцем, и лакеи фашистов, белогвардейские козявки будут уничтожены.

– Убрать!
– поморщился человек на сцене.

– Нет-нет! Помогите! Кто-нибудь!
– Вскрик несчастной, но будущей счастливой колхозницы оборвался за дверью.

Человек ходил по доскам сцены, под его сапогами они прогибались и скрипели: скрип-скрып-скруп. Напряженную, мучительную музыку дерева слушали люди.

– Неприятно, - проговорил Китель, - неприятно, когда из тебя делают дурака. Все как в жизни, говорите?.. А как в жизни?.. Что у вас народ поет, товарищ режиссер?

М. был нем.

– А что он на самом деле поет?

– Посмотрел со сцены, подумал: - Вот что он поет: Каганович, самый подлый, красный сталинский нарком, в тридцать третий год голодный... целых восемь миллионов... умертвил своих рабов. Вот что поет народ!
– Снова закурил.
– Или вот еще... Поиграйте-ка мне... частушечное... веселое...
– Заиграл баян.
– Хорошо!
– Притопнул ногой, заголосил: - Милай наш Калинин-дедка, еб народ всю пятилетку!.. Ап!.. Все, хватит!
– улыбнулся в усы.
– Возьмете меня в труппу или как?.. Вижу, не хотите. И хорошо - каждый должен быть на своем месте... Товарищ Городинский, вы хотите что-то сказать?

Тот с трудом выдавил из себя:

– Н-н-нет!

– Если товарищу нужно выйти, пусть выйдет... Ему помочь? Или он сам?

– Я сам-сам-сам-сам-сам!
– Член Главреперткома, гримасничая, убегает из зала, держась за живот.

– Так вот - театр сам по себе есть ложь, - продолжил человек в кителе.
– Ложь нашему народу не нужна. Ему нужна правда. Ложь можно перековать в правду. Этим должны заниматься люди высокопрофессиональные и искренние... Что же мы видим?.. Профессию мы видим... А искренность?.. Товарищ режиссер, вы верите в это? Я не убежден, что вы верите этому. Надо сделать так, чтобы мы с товарищами увидели: вы верите этому. Тогда будет правда. А так получается неправда. Неправда нужна только нашим врагам. А правда нужна нашему народу.
– Человек ходил по сцене в глубокой задумчивости, молчал, курил; он был хорош в своей роли.
– Да! Наверное, придется что-то переделывать, доделывать, дорабатывать, постановка - дело живое, и надо следить за тем, чтобы это дело не умерло; нельзя его сразу подвергать сомнению. Это неверно.
– И проговорил без перехода: Обеспечьте, пожалуйста, товарища режиссера самым необходимым: авто, паек, лечение...

– У меня есть авто, - сдавленно проговорил М.

Но человек в кителе его не услышал или не хотел слышать, он осторожно спускался со сцены в зал, неслышно шел по проходу партера, потом пожал руку режиссеру:

– Так что работайте-работайте. Мы вас поддержим. Если случится какая-нибудь неразбериха, звоните.
– И удалился вместе с военным моряком, который печатал шаг и ел глазами спину, забронированную в сукно мышиного цвета.

– Не может быть, не может быть!
– твердила моя жена О. Александрова и прятала гуттаперчевое лицо в руках.

– Прекрати мять лицо, - не выдержал я.

– Не может быть.

– У нас все может быть.

– Но почему? Почему?

– Ты меня спрашиваешь?
– удивился я.
– Статья 102. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.

– А мне сказали... в состоянии сильного душевного волнения... до пяти лет.

– Мало ли что нам говорят.

– Он же не виноват, то есть виноват, но... Боже ж ты мой! Кажется, я дура!.. Подожди, у нас же суд - самый гуманный?

– Вот поэтому его и стрельнут, чтоб не мучился, - позволил себе пошутить.
– Казнь, моя родная, рассчитана только на устрашение нас, живых.

– И ничего нельзя сделать?

– Не знаю, - ответил я.
– Кулешов имеет право подать прошение о помиловании. Ходатайство, как сказал судья.

– Он подал?

– Откуда я знаю?

– Вместо того чтобы заливать глаза...

– А что остается делать, милая?

– Надо!.. надо бороться!

– С кем? С этим государственным монстром?

– И все-таки!
– посмотрела на меня О. Александрова.

– Вот за это я тебя и люблю, - поцеловал в щеку.
– За твое безумие. И, прости, веру.
– И взялся за телефон.