Прямо сейчас

– Наполеон и был от горшка два вершка. Какая разница? Главное, что он не был муравьем. А ты делаешь меня муравьем! Заботится он, видите ли. Кому нужна такая забота?

– Послушай меня, сынок, – стараясь не кипятиться, сказал Казачков-старший. – Когда на кухне повара слишком быстро начинают бегать, лучше в сторонке постоять. А то кастрюлю с кипятком на тебя могут опрокинуть, понимаешь? Гм. Ладно, пойдем туда, где настоящая кухня есть, в кафе, тут недалеко, поужинаем.

– Я не хочу есть, – Аркадий вскочил с кровати и опередил отца на пути к двери. – Иди, ужинай. А я все равно в Минск полечу.

И он выскочил, пребольно ударившись локтем о косяк двери.

Но улететь в Белоруссию Аркадию не довелось. Через полчаса отцу стало по-настоящему плохо, его сразил инфаркт. А еще через час Аркадия, который уже был в аэропорту, вернул в Москву звонок из больницы; врач сообщил, что отец умер, а напоследок, мол, очень просил связаться с сыном и сказать, чтобы он выполнил его предсмертное желание – не летел в Минск.

* * *

За много километров от подмосковной больницы, в которой набирался здоровья Казачков-отец, в другой, особо охраняемой, больнице, в Беловежской пуще, президент России Владимир Паутов и его правая рука, руководитель Администрации Юрий Байбаков, сидели в удобных, раскидистых креслах перед изножьем кровати президента Белоруссии Антона Микулова.

Микулов в дремотном оцепенении полулежал, опираясь о пышную подушку. По одну сторону от высоко поднятого изголовья его кровати в воздухе висела металлическая штанга с капельницей, по другую – почтительно парил, невесомо сидя на краешке стула, министр безопасности Белоруссии Владислав Чернега, тот самый, что накануне по телефону зазывал Паутова приехать и «забрать» Белоруссию в состав России.

Все четверо молчали, никто не двигался. Только иногда то президент Паутов, то глава его администрации Байбаков бросали на Чернегу взгляды, смысл которых сводился к тому, что они готовы, разумеется, сидеть у постели умирающего товарища сколь угодно долго, но было бы нелишним, чтобы умирающий не вел себя при этом, как будто он уже умер. Чернега лишь преглупо хлопал глазами, своим видом словно отвечая, что ему все это не в тягость и что странно, как это кто-нибудь может мыслить иначе. Наконец Микулов шевельнулся, он недовольно оттянул уголок рта и еле заметно пихнул локтем подушку. Чернега сообразил, что требуется, встал, подвзбил слегка подушку, снова присел на стул и замер, переведя взгляд с босса на гостей. Паутову на миг показалось, что в этом взгляде, полном подобострастия к шефу, промелькнула вдруг некая искорка хитрости и озорства. Впрочем, искорка, если она и была, блеснула и сгинула столь быстро, что Паутов решил, что ему почудилось. Куда был обращен взгляд самого Микулова, можно было лишь догадываться, глаза его были почти полностью прикрыты вялыми веками.

Тягостное молчание продолжилось.

Паутов вздохнул и огляделся. Он сейчас был похож на единственного племянника у смертного одра богатенького дядюшки – скучно до одури, да не слиняешь, надо терпеть ради наследства, не дай бог заартачится старый хрыч и отпишет в последний момент все добро какому-нибудь благотворительному фонду.

А добро было немалое. И особенную ценность этому нежданному подарку судьбы придавало обстоятельство, о котором знал лишь Паутов. Ведь о чем-то подобном он и мечтал совсем недавно, когда стоял у раскрытого окна своего кабинета в Кремле. Он думал в те минуты о годах своего правления, подводил итоги и пришел к выводу, что, как ни крути, как ни обманывай и ни убаюкивай себя, не было в его президентской карьере ни одного по-настоящему великого свершения. Ни единого! Ничего доблестного. Всё сплошь какая-то менеджерская возня, которую никаким пиаром не отшлифуешь до героического блеска. Всё какая-то диетическая манная каша, ничего калорийного, мясного, мужского. И главное, непонятно было, что тут можно предпринять, никаких подходящих идей не появлялось. И вот, вдруг, откуда ни возьмись – объединение России и Белоруссии. Вокруг головы Паутова из ничего, из воздуха прочертился, сам собой исполнился материальной тяжести и стал набираться бронзового отлива венок имперской славы. Словно в тот момент, когда он глядел из кабинетного окна на старинные кремлевские храмы, кто-то по телефону, по защищенному правительственному спецканалу связи, передал его затаенную мольбу напрямик в ухо богу. Невероятно, радовался Паутов, вот же пруха! Не было ни гроша, да вдруг алтын…

А может быть, вдруг подумал Паутов, всё совсем не так? Причем здесь везение? Никакого везения не существует. Он просто заслужил эту награду. Честно заслужил ее всей своей предыдущей пахотой. Он работал, работал, работал, грошик за грошиком складывал в кошелек, вот алтын и накопился. Золотой червонец, высшей пробы. Расширение страны, объединение славянских народов… Это действительно венец карьеры. Без дураков. После такого можно и правда с легким сердцем на покой. На Карибы, на свой личный остров. Вместе с Леночкой, с акробаточкой. И пусть любой из тех, кто придет после него к власти, только попробует полить его грязью. Или посмеет отнять у него хоть что-нибудь – тот же остров, или один из замков в Европе, или акции какой-нибудь компании… Не осмелится! Рука не поднимется. Потому что очернять и грабить человека с такими заслугами равносильно политическому самоубийству, все сразу отвернутся от хама, любому в стране будет очевидно, что этим подлецом движет не жажда справедливости, а только подлая зависть…

Паутов так увлекся своими размышлениями, что и не замечал, как летит время. А между тем уже больше получаса они молча сидели друг против друга – два главных представителя одной страны и два – другой.

Около месяца назад в таком же составе они пара на пару играли в большой теннис, когда Микулов приезжал в летнюю резиденцию Паутова под Сочи. Это был обычный рабочий визит, обсудили пошлины, двустороннюю торговлю, потом отдыхали – купались в море, играли в теннис, в шахматы. Кто бы мог подумать, что Микулов так быстро скиснет. Вроде крепкий был старикан, и вдруг – бах! – игры для него кончились. «Да, игры кончились, – подытожил свои размышления Паутов. – Пора и мне бросать это все к едрене матери. Пожить в свое удовольствие…»

Вместе с тем, где-то в глубине души Паутов ощущал некую тоску, некое сомнение в собственной правоте, которое исподволь отравляло его мечты о блистательном завершении карьеры. Он чувствовал, что как-то неверно оценивает происходящее. И дело тут было не в том, что он опасался подвоха со стороны Микулова. То есть это, разумеется, тоже его тревожило, об этом он подумал в первую очередь, когда еще только взвешивал, стоит ли принимать приглашение Микулова, об этом же размышлял, направляясь к трапу самолета, который должен был доставить его в Белоруссию, и это подозрение не оставляло его и сейчас. Но все-таки под ним, под этим опасением, скрывалось кое-что другое, что-то такое, что он никак не мог распознать. «Может, на меня действует больничная обстановка», – подумал он. Когда перед тобой умирает человек, хочешь – не хочешь, а впадешь в уныние.

Черт! Но сколько же можно так сидеть? Чернега, когда встречал их в аэропорту, говорил, что Микулову стало получше. Ну и где же «лучше»? Этот пень еле поздоровался с ними – и на этом всё, закрыл глаза и впал в прострацию, конец программы!

Утрачивая терпение, Паутов шумно вздохнул и стал сверлить взглядом Байбакова. Тот, сидевший теперь уже безмятежно и расслабленно, нога на ногу, потому что, кажется, окончательно смирился с тем, что торчать здесь придется до вечера, отреагировал на взгляд патрона мгновенно. Всем корпусом он подался вперед и, начиная привставать, хотел уже обратиться к Чернеге, в том смысле, что, по его мнению, им, пожалуй, не стоит дольше беспокоить господина президента Белоруссии, раз ему сейчас настолько нелегко, как вдруг Микулов подал признаки жизни. Веки его затрепетали, а затем произошло нечто и вовсе неожиданное. Глаза Микулова внезапно широко открылись, заблестели лихорадочно-бодрым огнем, он сел в кровати и, радостно глядя на Паутова, ни с того ни с сего спросил:

– А знаешь, Володя, почему я решил отдать тебе Белоруссию?

Сказано это было с таким видом, будто последние полчаса они тут все не молчали, а без умолку болтали, перебивая друг друга, и прервались лишь на секунду, чтобы дух перевести.

Застигнутый врасплох Паутов не знал, что ответить; последовала пауза.

– Потому что я люблю тебя, – тоном отца, объясняющего сыну-несмышленышу азбучную истину, ответил на собственный вопрос президент Белоруссии.

Паутов сначала вскинул брови и недоуменно крякнул и лишь затем постарался стереть с лица удивление. Ему удалось изобразить понимание, он даже улыбнулся радушно. В то время как у самого в голове мелькнуло, уж не мутится ли рассудок у отходящего в мир иной Микулова.

Любопытство, однако же, перевесило, и Паутов осторожно уточнил:

– Любишь?

– Ну, конечно. Я и всегда по-своему любил тебя, – Микулов вновь откинулся на подушку, но глаза уже не закрывал, он уставился в потолок, на лице его появилась мечтательность. – Ты хороший мужик. Правильный. Если честно – ну, теперь-то уж чего мне таиться? – я, знаешь ли, завидовал тебе. Правда. Так долго править такой здоровенной страной. И все у тебя ладилось. Без особых, конечно… э-э… подвигов, но зато и без грубых ошибок. Так что ты заслужил Белоруссию. Заслужил. Кто, кроме тебя? Я других после… после себя здесь не вижу.

Паутов смущенно заулыбался. Надо же, оказывается, со стороны люди его оценивают точно так же, как и он о себе думает. Антоша Микулов все верно понимает, умный он все-таки старичина, хоть и был всегда нагловатым горлопаном.

– Да, любовь – удивительная штука, – продолжил тем временем Микулов, но теперь мускулы его лица вдруг все разом расслабились, кожа повисла, веки почти смежились, а голос стал затухать. – Чертов повар. Расстроил меня. Столько лет у меня работал – и на тебе.

– Повар? – тихо спросил Паутов.