Психоделика любви: Начало

— Все, что произошло за время с последнего отчета, ни больше, ни меньше, — беспристрастно отчеканил Учиха голосом судьи.

— Даже Итачи и Саске? Они ведь были пациентами.

— Саске был. Итачи еще можно вылечить.

Орочимару чуть замедлился, идя позади, притихнув, притаившись, как змея в кустах, уже давно выбравшая жертву.

— Ты правда так считаешь, — сказано было так, чтобы никто не услышал, а громче воскликнул: — Значит, ты доложишь о них?

— Тебя это не касается. Каждый в системе занимается своей работой. Я не лезу в твою работу, ты не лезешь в мою, — скрипучим голосом, скривившись так, что лицо перекосило, Обито развернулся, чтобы оповестить Орочимару о том, что разговор окончен. Но все произошло очень быстро. Обито не сразу осознал, как Орочимару вытащил из кармана скальпель и без усилия провел им по горлу Учихи выточенным хирургическим жестом. Ни моргнув и глазом. Ни шелохнувшись. Как каменная статуя с рукой убийцы.

Обито, захлебываясь в крови, схватился рукой за улыбающуюся рану, и, рухнув на колени, запрокинул голову, смотря на главврача умоляющим, выпрашивающим взглядом, так сильно, что рана на горле расширилась, и кровь забила сильнее.

— За что? — прохрипел он сквозь кровавый кашель. — Я ведь вылечился. Тоби хороший мальчик.

— Обито, — сожалеюще покачал головой Орочимару, чинно вытерев скальпель поданным Кабуто платком. — Наличие халата на твоих плечах никогда не делало тебя выздоровевшим. — И, убрав скальпель в карман, нагнулся, пригладив Обито по голове, как неразумное дитя. — Ты всегда был и останешься сумасшедшим. Игра в доктора была лишь частью твоего лечения. Смерть освободит тебя от сумасшествия, как освобождает всех.

Долго умирал Обито. Завалившись на спину, с подогнутыми ногами, смотрел в лица главврача и его секретаря, следящими за его смертью как за маленьким спектаклем. И, когда замерло тело Учихи Обито, вылечившегося посмертно, Орочимару головой подал знак Кабуто.

Подхватив тело, оба потащили Обито по коридору.

— Что будем делать с его телом? — поинтересовался Кабуто.

— Выкинем туда же, куда и Какаши — в трубу канализационного стока.

— Но стоило ли его убивать?

— Как «антивирус» он дал сбой. В нем нет больше надобности Красной Луне. К тому же у нас теперь появились новые глаза и уши, одобренные лично Пейном.

— Вот как, сам Пейн? — поразился Якуши, и улыбнулся так, будто догадался о ком идет речь.

Они прошли в служебное техническое помещение — каменное, холодное, заброшенное. Орочимару отпустил ноги бывшего пациента, открыв створку в широкой трубе, и, вместе с Кабуто, сбросил тело Обито вниз.

— Отлично. Если меня будут искать, не отвлекайте, я хочу попрощаться с моим любимчиком, пока еще есть время, — и, утерев руки от грязи и крови, плотоядно улыбнулся.

— Так значит все-таки все? Не жалко расставаться с ним?

— Безусловно, жалко. Но такого желание босса клиники. К тому же, он обещал мне оставить подарочек, пускай и сломанный.

Итачи хотелось смеяться в лицо судьбе, ведь с клеймом проигравшего он остался победителем. Он смог. Он выбросил пирсинг Пейна за пределы клиники, и видел сладкие сны, где ангел реет там, где ему и подобает быть со времен сотворения мира — в небесах.

Но когда Итачи проснулся прикованный ремнями на родной, провонявшей потом койке, в палате, где царствовала сырость, тени и хлорка, он повернул голову, от резкого движения которого хрустнули суставы шеи. Рядом лежала Конан, с закрытыми веками, как спящий живой человек. От живой её отличало только отсутствие дыхания и тепла. Но и холода от неё никогда не было. Ничего. Одно ничего из пляшущих теней и света в его фантазии, соткавших образ прекрасной девушки спящей в его постели рядом, с ладонью над его рукой — невесомой, не осмеливающийся в страхе пройти сквозь неё и напомнить о своем несуществовании.

Итачи долго всматривался в недвижимые глазные яблоки, в застывшие ресницы, в бледные пухлые губы, хронические фиолетовые синяки под глазами — идеальные под цвет волос вместо теней над верхними веками. С пирсингом под нижней губой. Учихе хотелось до него дотронуться, будто надеясь, что Хаюми нашла его за воротами и успела надеть. Будто призрак способен на это.

— Почему ты не ушла?

— Потому что я не могу бросить ни тебя, ни Пейна, — тяжело вздохнув, прошептала Хаюми, не открывая глаза.

— Так ты не спишь?

— А призраки спят? Отнюдь, — ответила на собственный вопрос с кривой улыбкой и неподдельным страданием на лице. — Это моя личная плата за самоубийство. Я по-прежнему не могу уснуть. Призрак, застрявший в собственной бессоннице — поистине ужасная плата за смертный грех.

— Я смог, — так же шепотом, дернувшись, будто пытаясь придвинуться ближе, точно не было ремней на запястьях и лодыжках. — Я вырвал пирсинг и выбросил за пределы клиники.

— Знаю, я уже была там. За воротами. Я действительно свободна. Ты освободил меня, Учиха Итачи. — и, открыв глаза, Конан перевернулась на бок, лицом к Итачи, всматриваясь в бездонные глаза, окаймленные лопнувшими капиллярами. — Но я не оставлю тебя здесь.

— Все в порядке, у нас с Дейдарой есть план, и мы скоро выберемся. Верь мне.

— Я не смогу оставить Пейна.

— Почему ты так верна ему?

— Потому что только из-за меня он стал «Пейном». «Пейна» не было, пока я не причинила ему боль. Если кого и стоить винить в ваших страданиях, то только меня.

— Жестоко винить ангела, — Итачи расправил пальцы, пытаясь подушечками задеть, почувствовать кожу Конан.

Я никогда не была ангелом — читалось во взгляде Хаюми, но она лишь отвернулась, чуть сжав пальцы над ладонью Учихи.

— Если бы мне только хватило сил разорвать путы на твоих руках. Но, увы, я израсходовала всю силу только лишь бы поднять бумагу — все, на что способен бесполезный призрак.

— Расскажи мне, как появился Пейн.

Не сразу решилась поведать чужую историю Хаюми. Долго молчала, всматриваясь в трещины потолка, покрывающих их паутиной невидимого паука, который ткал всю Красную Луну, из вычлененных криками больных нитями.

Боль рождается в душе. Боль рождается в сердце. Боль — реакция мозга на раздражитель, сигнализирующая об опасности. Боль призвана сообщить хозяину о сбое системы. Боль — это подарок. Боль — это щит. Но боль может стать и мечом. Обрушиться клинком правосудия, рукой человека, что взвалил на себя бремя судьи. Не каждый готов взять на себя подобную ответственность. Для этого, пожалуй, необходимо прежде свихнуться.

Яхико Итеро и Нагато Узумаки клятвенно пообещали друг другу открыть психиатрическую клинику, где бы они смогли помочь страдающим людям, нуждающимся в помощи, когда они не смогли помочь любимому человеку.

Яхико спустя годы взял под свое крыло Нагато, вручив ему белый халат, который он принял с сомнением и страхом, но все же принял.

Яхико никогда не унывал, даже спустя долгие года считая, что справится со всем сам. Этой упрямости и самоуверенности, вылившейся в цену чужой жизни, ему было не занимать. Яхико был слепым гордецом, не привыкшим принимать сторонней помощи, взваливая все на свои плечи.

Яхико считал, что после всего пережитого Нагато станет лучше под его крылом. Кто как не друг лучше всех сможет помочь ему? Все шло прекрасно. По плану, разработанному им или, быть может, кем-то другим.

Пока во время лечения один из пациентов не вырвался из слишком слабо закрепленных ремней на стуле во время электрошоковой терапии. Как в медленном фильме наблюдал Узумаки выхваченный не то шприц, не то скальпель, воткнутый в плечо его единственного оставшегося лучшего друга. Которого лишили и его в этом страшном мире, похожем на дешевую трагикомедию в кино после 22:00, в пустом зале, где Нагато сидел на предпоследнем ряду — прочь от ответственности первого ряда, но еще не в конце, вне него. Разлившаяся кровь под ногами напоминала полупрозрачное алое море, по которому брел Узумаки в свете операционных ламп вместо освещающей ночь луны.