Психоделика любви: Начало

Какудзу, будто часть отлаженного механизма, точными заученными движениями настраивал аппаратуру, пока Кисаме через шприц заправлял капельницу, уже приготовленную у операционного ложа.

Хлопок дверью, и новые голоса. Сквозь пелену наступающего бреда Итачи видел подошедшего Хидана Дзимпачи. Тот озирался вокруг с восторженным блестящим взглядом и не вырвавшимися смешинками на жуткой улыбке, не сулящей добрый смех.

— Ну нихуя себе! Так вот как все выглядит с этой стороны! — и, хлопнув в ладоши, предвкушающе потер ими. — Я готов! Что мне с ними сделать?

— Остынь. Сегодня ты будешь в качестве зрителя. Считай это обучающими курсами, — осадил Какудзу, даже не взглянув на своего бывшего пациента.

Обижено фыркнув и матернувшись, Хидан отошел в сторону, облокотился о стену и скрестил руки с видом заядлого профессионала, не согласного с действиями коллег.

Операционные лампы свернулись в тугую спираль, разлившуюся алой краской. Расправившись крыльями ангела, она осветила зарей кровавые небеса: словно раствор, струящийся по венам, окрашивал небо серого мира в алый, словно художник пролил банку краски, вместе с глухими стонами выгнувшегося Итачи.

На фоне утопающего мира он цеплялся лишь за один образ, удерживающий его в собственном мире — кровавые крылья, вспыхнувшие, как клеймо на стене, спустив на поднявшийся ад Хаюми Конан.

Итачи бы выдернул собственную руку из тела, лишь бы дотянуться до единственной частички света в этой дрянной пародии ада. Он тянулся к Конан, что с сожалением и мольбой выжить, отражающейся в невыплаканных слезах, тянула свою призрачную руку, не способную прикоснуться к Итачи. Взгляд её пристыженно опустился. В нем появилась неистовая боль тоски. Ангелы беспомощны на эшафоте, шепчущие никем не слышимые молитвы и слова успокоения.

— Начнем, — радостно объявил глашатай в лице Кисаме.

И пока небо заливалось столкнувшимися в битве закатом и зарей, что, схлестнувшись, озарили кровавый мир, вороны реяли вокруг Красной Луны, учуявшие наживу, которую в скором времени принесут в жертву во имя истинной боли.

Рычаг под властью Какудзу медленно потянулся вниз, как педаль автомобиля перед стартом.

Один из воронов выбился из стаи, хлопая величественными крыльями, опускаясь к телу, которым в скором времени сможет поживиться. Невротический смешок снующей по кабинету игрушки, соскочившей с плеча недовольного, скрестившего руки Дзимпачи. На плечо развернувшегося Какудзу лихо запрыгнул зайка-убивайка, занеся нож и кинувшись на Учиху.

Итачи прикрыл глаза, вдохнув полной грудью, сконцентрировав все силы в руках. И прошептал одними губами молитву, слагаемую не одним пациентом. Молитву единственному ангелу, заточенному в сером мире, окропляющемуся пущенной на алтарь кровью из разорванных кистей рук.

И, ощутив всю физическую боль, пропущенную вместо тока сквозь душу, Конан прочувствовала её всей душой. И эта боль выплеснулась в одной вспышке гнева. Затрещали электрические лампы, к которым одновременно подняли взгляды врачи. Один Хидан скучающе зевнул, раздосадованный невозможностью поучаствовать.

Холодный ветер обуял жертвенный алтарь Красной Луны, если бы Дьявол услышал их и ступал по ступеням сквозь врата через Смерть.

Ремни затрещали по швам под давлением силы человеческой и призрачной. И, вскинув руками над головой, Конан закричала со всей силой, что таилась в её живой душе, такой сильной и искренней, что поднятые со стола бумаги взметнулись ввысь в белоснежном вихре.

Растерявшийся персонал, опешив, отвлекся от работы.

Какудзу отпустил рычаг, прикрывшись руками. Капельница, никем не удерживаемая, полетела на пол. Дёрнувшийся, чтобы поймать её, Кисаме, был остановлен ударом в челюсть. Ремни треснули, и подорвавшийся с криком Учиха Итачи, выхватив из бортика скальпель, угрожающе выставил инструмент перед собой. Белоснежный бумажный вихрь щитом заслонил собой беглеца. Учиха проскочил под ним, вырвавшись из незапертого кабинета номер 99.

— Какого?! Хидан, возьми его! — рявкнул Какудзу, уворачиваясь от острых, как лезвие бритвы, листов. Дзимпачи, никогда не страшащийся боли, прошел сквозь лезвия бумаги, исполосованный его поцелуями, и вырвался из кабинета.

Бумага в один момент рухнула на пол, так резко, будто и не было режущего ветра — коллективная галлюцинация, которую растерянный, переполошившийся персонал списал на простой сквозняк.

Всего лишь сквозняк, что закрыл своим дуновением дверь, не позволив больше никому покинуть помещение. Конан сквозь стиснутые зубы, сжимая слабыми пальцами невидимые цепи, сдерживала дверь, выигрывая время для Итачи.

Для Итачи, что мчался по темным коридорам спящей Красной Луны.

В коридоре, в конце которого ему навстречу завернул Пейн. Как красный флаг для быка, невидящего ничего кроме своей цели. И Итачи сделал то, что так тщательно планировал все эти дни: сбив с ног, навалился на лечащего врача Дейдары, дернул за пирсинг, разорвав нижнюю губу, и вырвал штангу. Хлынувшая кровь оросила его лицо вместе с медицинским халатом Пейна.

Учиха подарил ему взамен то, чем питался Пейн в байках Дейдары — резкую, знакомую, такую прекрасную боль.

Боль вместо удара. Пейн попытался схватить Учиху за шкирку, но и Итачи, полоснув руку выскользнувшим скальпелем, проскочил, вырвавшись из хватки.

Он не слышал ничего. Тишина оглушила его. Он бежал так, как если бы мчался навстречу своей свободе — так легко он себя чувствовал, скользящий на лезвии, вымоченном адреналином. Промчался по лестнице, в пролете которой раскачивался повешенный мальчик, не видя сыплющегося песка из разинутого в немом крике рта. Не слышал угрожающих криков Хидана вслед. Не видя, как с постов подрывается охрана. Не видя окровавленный пирсинг в кулаке, что сжимал с такой силой, что отросшие ногти впивались в кожу, пуская очередную жертвенную кровь, даже сейчас окрашивающий рождающийся новый мир. В дверях стоял обглоданный труп незнакомого мужчины, держащий вывалившийся желудок в руках, как мать держит лелеемое дитя. Итачи проскочил мимо и обернулся, когда дверь захлопнулась перед носом охраны, а мужчина стоял на крыльце и смотрел ему вслед. Хидан, не остановленный препятствием, выбил собой окно и решетку с энтузиазмом настоящей гончей, мчащейся за грешной душой. Охрана с небольшим отставанием мчалась следом. Учиха, босыми ногами, с разрезанной майкой, обнажающей грудь, мчался по лужайке через сосновую рощу. Пот застилал глаза, и только когда он врезался в ворота, Итачи услышал, как ударило сердце. Еще и еще. И, сделав несколько шагов назад, Учиха с воплем отчаявшегося в предсмертном прыжке зверя, замахнулся, швырнув ключ от цепей Хаюми Конан. Штанга пирсинга перелетела через ворота, шмякнувшись в зябкую поглотившую её почву.

Итачи схватили, подняв над землей, и швырнули в ворота, приложив со всей силы головой, так, что сперло дыхание. Ток электрошоковой терапии не настиг его, заменив собою электрическую дубинку. Где-то в замке ударили сброшенные цепи с крыльев Хаюми Конан.

— Обито.

Обито никогда не имел кабинета. Обито их ненавидел, потому что Обито его никогда не предоставляли. Лишь изредка, без именной таблички. Учиха остановился, с неприязнью взглянув на остановивших его Орочимару и верно следующего за ним Кабуто. С самой сладкой ласковой улыбкой Орочимару дотронулся до плеча бывшего пациента, заговорив участливым тоном, как если бы он и правда интересовался его состоянием:

— Как ты, Обито? Мы давно не разговаривали по душам.

— У меня нет времени чесать с тобою языками. Сам знаешь, скоро прибудет начальство.

 — Верно. О нем бы я и хотел с тобой поговорить. Так сказать, обсудить кое-какие нюансы.

Они продолжали говорить на ходу, ведь Обито продолжил путь, стряхнув с плеча руку старика, как самое мерзкое, что только могло к нему прикоснуться.

— И эти нюансы имеют фамилию Учиха.

— Обито, это не смешно. Завтрашнее утро — утро отчета. Я хочу знать, что ты ему доложишь.