Птица солнца

– Но ведь я их нашел!

Балансируя на верхней перекладине стремянки, я подался вперед и попробовал поднять первый из них.

– Он застрял, – сказал я: кувшин даже не шелохнулся. – Наверно, прикреплен к полке. – И я еще больше наклонился, ощупывая пространство вокруг кувшина, желая понять, что его там держит. И удивился, ничего не обнаружив.

– Попробуйте другой, – предложил долговязый Рал, тяжело дыша мне в затылок. – Помочь?

– Слушайте, Рал, если вы не отодвинетесь, я задохнусь.

– Простите, доктор, – пробормотал он, отодвигаясь на четверть дюйма.

Я потянул к себе следующий кувшин и обнаружил, что и он надежно прикреплен к полке; остальные три тоже.

– Странно, – сказал Рал, и я вернулся к первому кувшину. Поставив локти на край полки, я начал поворачивать кувшин против часовой стрелки. Потребовалось напрячь все силы, и мышцы на руках у меня вздулись, прежде чем кувшин поддался. Он придвинулся ко мне на дюйм, и я сразу понял, что его удерживало не какое-нибудь крепление, а собственный огромный вес. Он был в пятьдесят раз тяжелее кувшинов, вдвое больших по размерам.

– Рал, – сказал я, – в конце концов тебе все-таки придется мне помочь.

Вдвоем мы придвинули кувшин к краю полки, потом я взял его на руки, как новорожденного, и спустил вниз. Позднее мы установили, что он весил 122 фунта – и это при том, что размером он был с большую бутылку шампанского.

Рал помог мне осторожно поместить его в фибергласовую корзину – их мы применяли для переноски кувшинов. Мы взялись за ручки и понесли корзину по архиву, в туннель, мимо охранника, к выходу. Я с удивлением увидел, что уже стемнело и в отверстии над изумрудным бассейном горят звезды.

Разница в росте мешала нам нести корзину, но мы торопливо прошли по туннелю и направились к лагерю. Я обрадовался, увидев, что свет в хранилище все еще горит. Когда мы с Ралом внесли свою драгоценную ношу, остальные даже не подняли головы.

Я подмигнул Ралу, и мы отнесли корзину к главному рабочему столу. Загораживая обзор спинами, мы вынули кувшин из корзины и водрузили посреди стола. Потом я повернулся к остальным троим, не отрывавшимся от работы.

– Элдридж, не хотите кое на что взглянуть?

– Минутку. – Элдридж через увеличительное стекло всматривался в расстеленный свиток, и мы с Ралом терпеливо ждали, пока он отложит стекло и поднимет голову. Как и я, он среагировал мгновенно. Блеснули очки, розовая краска залила лысину, как свет зари – купол Тадж-Махала. Гамильтон быстро подошел к столу. – Где вы его нашли? Сколько еще таких? Он запечатан. – Дрожащей рукой он коснулся глиняной печати.

Его тон насторожил женщин, и они почти бегом направились к нам. Мы почтительно обступили кувшин.

– Откройте его, – нарушила краткое молчание Салли.

– Пора ужинать, – заметил я, взглянув на часы. – Давайте отложим это до завтра, – невинно предложил я, и обе женщины яростно повернулись ко мне.

– Мы не… – начала Салли, потом увидела выражение моего лица и облегченно вздохнула. – Не надо шутить такими вещами, – строго сказала она.

– Ну, профессор Гамильтон, – спросил я, – чего же вы ждете?

– Действительно, чего? – сказал он, и мы вдвоем занялись печатью. При помощи кусачек перерезали золотую проволоку, осторожно отделили печать. Крышка поднялась легко, внутри оказался обычный завернутый в ткань цилиндр. Однако никакого знакомого неприятного запаха кожи. Элдридж, чьи руки походили на пару тонких белых свечей, не смог поднять кувшин. Я осторожно положил сосуд на бок (Элдридж придерживал) и вытащил увесистый свиток. Обертка сохранилась в целости.

Все молча смотрели на цилиндр. Я догадывался, из чего он. Только один материал может быть таким тяжелым, но все-таки я с упоительной дрожью радости ждал подтверждения.

Разумеется, это оказался свиток с записями, но не кожаный. Плоский лист чистого золота. В шестнадцатую дюйма толщиной, восемнадцать дюймов шириной и двадцать один фут длиной. Весил он 1954 унции, общая стоимость материала превышала 85 тысяч фунтов. Всего таких свитков было пять – 425 тысяч фунтов, но это составляло лишь ничтожную часть стоимости содержания.

Прекрасный мягкий металл разворачивался легко и быстро, как будто торопился открыть нам тайны древних. Буквы были очень искусно вырезаны на золоте острым инструментом гравера, свет, отраженный от поверхности свитка, слепил читателя.

Мы все зачарованно ждали, пока Элдридж покрывал блестящую поверхность черной краской из ламповой сажи и осторожно протирал ее. Теперь каждая буква четко выделялась, черная на золоте. Элдридж поправил очки и принялся сосредоточенно изучать строчки на пуническом. Потом начал делать какие-то бессодержательные замечания, бормотать, а мы все теснее толпились вокруг, как дети в ожидании сказки.

Думаю, я выразил общее мнение, когда наконец выпалил:

– Ради бога, читайте наконец!

Элдридж поднял голову и злорадно улыбнулся.

– Очень интересно, – сказал он. И заставил нас ждать еще несколько секунд, прикуривая сигарету. Потом начал читать. (Тут же стало ясно, что мы выбрали самый первый свиток из серии и Элдридж читает примечание автора.) – Пойди в мой склад и принеси пять сотен пальцев лучшего золота Опета. Преврати их в свиток, который никогда не сгниет, чтобы эти песни могли жить вечно. Чтобы слава нашего народа вечно жила в словах нашего возлюбленного Хая, сына Амона, верховного жреца Баала и любимца Астарты, носителя Чаши жизни и Топорника богов. И пусть читают его слова и радуются, как радуюсь я, пусть слышат его песни и плачут, как плакал я, пусть звучит его смех долгие годы, пусть живет его мудрость вечно.

Так сказал Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, царь Пунта и четырех царств, правитель южных морей и владыка водных путей, повелитель травянистых равнин и гор за ними.

Элдридж прервал чтение и обвел взглядом наши напряженные лица. Все молчали. То, что мы услышали, совсем не походило на сухие перечни, торговые записи и приказы Совета. Свиток был насыщен самим духом, самой сутью этого народа и этой земли.

– Фью! – присвистнул Рал. – У него был отличный пресс-агент.

Я почувствовал раздражение из-за такой неуместной непочтительности.

– Продолжайте, – сказал я, и Элдридж кивнул. Он раздавил окурок в пепельнице, стоявшей рядом, и продолжал читать, останавливаясь, только чтобы дальше развернуть свиток и покрыть его краской; он читал, а мы слушали, совершенно очарованные. Стремительно летели часы, а мы слушали стихи, стихи Хая Бен-Амона, звучащие через два тысячелетия.

Опет породил своего первого философа и историка. Слушая строки давно умершего поэта, я ощущал странное душевное родство с ним. Я понимал его гордость и мелкое тщеславие, восхищался его храбростью, прощал необузданный полет фантазии и совершенно очевидные преувеличения. Его рассказ пленил меня.