Птица-жар и проклятый волк

Примолкли мужики, отводят глаза. Поутихло веселье.

При дороге меж тем совещались, копать ли глубже. Рассудили, что дело нелишнее, да так долго возились — впору было решить, что и заночуют в гиблом месте. Завид уж ноги отсидел, да и остальные, покряхтывая, всё пытались вытянуть то руку, то ногу, поводили плечами и ёрзали. Встать-то никак нельзя, заметят.

— Да вот хоть пугнуть их, что ли, — пробормотал Тишило, морщась, и потёр поясницу.

Но всё решил случай. Лапоть, всё ещё сидевший в дозоре, опять задудел в дудку, и купцов будто сдунуло с места, только замелькали лошадиные ноги да спицы в колёсах. Свистели хлысты, люди вопили, телеги тряслись и гремели, били оземь копыта. Встала пыль над дорогой.

— Кого ещё несёт? — едва различимо спросил Тишило и тут же протянул руку к Первуше. — Стой, куда ты!

Первуша поднялся и тряс на ладонь чёрную пыль из холщового мешка.

— Огонь разожгу, — ответил. — Хоть один успею… Ох ты, засиделся!

Пригнувшись, он кинулся к дороге. Там ещё осмотрелся, недолго повозился и вернулся, запыхавшись.

— Кто ж это отстал? — спросил он. — Ехал бы со всеми, так нет, наособицу…

Долго никто не показывался. Мужики уж стали думать, что дудка его отпугнула, и он поворотил назад, но всё ж таки послышалось неторопливое цоканье копыт, а затем прибрела и пегая лошадка, тянувшая скрипучую телегу.

— Тпру! — крикнул возница старческим голосом.

Завид подумал, что это, должно быть, едет давешний гончар со своим сыном. Отчего-то они отстали от купцов, а может, те не захотели ждать старую медлительную лошадёнку.

— Батюшка, гляди-кось, зелен огонь! — прозвучал голос помоложе, дрожащий от нетерпения.

— Да уж гляжу, а только не тронь его.

— Да как же? Удача сама в руки идёт! Дозволь мне шапку бросить, покуда он в землю не ушёл!

Настала тишина, прерываемая чуть слышным лошадиным пофыркиванием, и молодой голос раздался опять, полный тоски:

— Дозволь, батюшка! Ведь худо живём. Ведь это, может, одна удача, которая нам только и выпала!

— Лучше жить худо, да честно, — ответил старик. — Вишь, как всё переворотили, да что-то их погнало, и рёв мы издали слыхали… Не доводи до беды, не тронь нечистого огня! Не надобно у нечистой силы помочи искать.

Дальше они молчали, покуда пламя не догорело. Тогда старик тронул поводья, и телега, скрипя, медленно двинулась по дороге. С сыном они больше не обмолвились ни словом.

— Ишь ты, каков! — прищёлкнул языком Тишило. — Что ж, и пущай. На нашу долю больше достанется!

В этот день они уж не дождались никаких иных путников, а к вечеру Первуша запросился ехать, да не к реке, а в Белополье. С зелёным огнём, сказал, ежели что, и без него управятся, да, может, другие купцы тут будут нескоро.

— А до поры, как они с торга поедут, ворочусь, — пообещал.

— В Белополье! Да на что тебе в Белополье? — уперев руки в бока, спросил Морщок.

— Вестимо, на что, — с ехидною усмешкой сказал Пчела. — С купцами-то мельник ехал, видал? С работниками к Синь-озеру отправился…

— Ну, молчи! — перебил его Первуша.

— Так жёнка-то его одна осталась! — ничуть не смутившись, договорил Пчела. — Э-эх, Голуба, Голубушка!

Мужики позубоскалили, да всё ж отпустили Первушу. К тому же он обещал, что и о деле не позабудет, глазом окинет, не лежит ли что без призора, да сразу и наведёт тех мужиков, что в городе промышляют.

Путь был неблизок, оттого к Первуше тут же стали набиваться попутчики — дескать, в дороге вдвоём сподручнее. Только он из всех Завида выбрал.

— Да отчего его-то? — сердито крикнул Хмыра.

— Да оттого, что вам от него всё одно не будет толку.

— Это уж вестимо! Да отчего ты и вовсе с ним возишься? Покуда не видно, что от него за прок.

Обидно стало Завиду. Глядит он исподлобья, и хочет зубы не скалить, да губа сама вверх ползёт. Обиднее всего, что правду говорят: проку от него, и верно, немного. К делу никакому не ставят, даже и дудку не доверили, а на что он им тогда? Отчего Первуша всё за него заступается и при себе держит, если дела не даёт?

— Уж погодите, — усмехнулся Первуша. — Как добычу брать станем, его работа будет немалая…

И опять ничего не растолковал, сколько Завид ни спрашивал.

Едут они по лёгкому дождичку. Вечереет, небо чистое почти, только над головой висит синяя туча, и из неё сеется морось. Солнце ещё теплом ласкает, золотит дорогу да маковки тополей, лошадиную рыжую гриву и уши, и спину, даже и телегу. Растопыришь пальцы, протянешь — и их вызолотит.

— Дурью маешься, — говорит Первуша.

Завид, смутившись, опускает руку и спрашивает опять:

— Что за дело для меня? Скажи!

— Вот уж пристал! Скажу, да после. А дело самое важное: без него у нас ничего не выйдет. Я тебя ещё у Невзора приметил да для этого дела и взял. Из наших никто не сгодится, а ты сгодишься.

— Да что же за дело? — опять пытает Завид. — Неужто и ты не сгодишься?

Первуша только золотой ус подкручивает да смеётся:

— И я не сгожусь!

Много дум Завид передумал, а чего от него ждут, не сумел понять. Что же за работа, для которой он один подходит? Что же за дело, с которым и сам Первуша не справится, а он, простак, совладает?

— Ведь не дурное? — с подозрением спрашивает Завид.

— Помилуй! — смеётся Первуша. — Самое лёгкое.

— Самое лёгкое, и всё ж таки вам не по силам?

— Истинно так! Да скоро узнаешь.

Весело Первуше, а правды говорить не хочет. Бросил Завид выспрашивать.

Ехали они ночь да утро, а к обеденной поре уж были в Белополье. На их удачу, дождь побрызгал, да и утих, не размочил дороги. Завернули на уже знакомый постоялый двор, и Первуша тут же и ушёл, велев его дожидаться. Сказал, назавтра вернётся.

Обошёл Завид постоялый двор кругом, заскучал. Глядит, как белая курица с рыжею бьётся за рыбью голову, да пока они бились, пёстрая её и утащила, у плетня расклёвывает. По плетню серая кошка крадётся, усы топорщит, дико глядит зелёным глазом. Вот прыгнула. Курица в сторону прянула, раскричалась, полетели перья! Да кошка не в неё метила, ухватила рыбью голову и была такова.

Рыжая и белая курицы тут поглядели по сторонам, да уже позабыли, из-за чего у них вышел спор. Спрашивают задумчиво по-своему, по-куриному: