Птица-жар и проклятый волк

— Пощадите, не губите! — взмолился старик. Встал на колени перед Тишилой, поднял руки в мольбе. Сын его спиной к телеге прижался, лицо отворачивает, дрожит. Верно, думают, нечисть их души загубит.

И Завида дрожь колотит. Всё про себя повторяет: «Скорее бы, скорее!». Тошно, едва терпит.

Вот кивнул Тишило. Теперь уж отпустит.

Тут поднял чёрт дубинку, да и ударил старика по седой голове. Упал старик лицом на дорогу, а миг спустя и сын его рядом лёг. Забросили их на телегу, лошадёнку хлестнули, прочь погнали. Проехала телега мимо Завида, грохоча. Закричали, засвистели черти ей вслед.

— Доброго пути! — насмешливо крикнул Тишило.

Не стерпел Завид, бросил конский повод, кинулся в лес, не разбирая дороги. Ели разлапистыми ветвями цепляют, корни из земли выворачиваются, под ноги лезут, склон задирается, да он и не замечает.

Вот уж сидит на замшелом стволе, а как здесь очутился, не помнит. Вроде куда-то лез, ладони в песке. К коленям, к чёрной понёве пристали сухие иглы. На голове ещё бабий платок. Завид узел дёрнул, да развязать не смог, тогда стянул платок на затылок, сам лицо в руки уронил, сидит. Плакать не плачет, да тошно, хоть вой.

Кто-то подошёл, мягко ступая по бурым иглам, и опустился рядом.

— Куда убежал-то? Вернись, помоги, на новое место перейдём.

Первуша явился. Только Завид на него и смотреть не хочет, не рад ему. Говорит:

— Вот как, значит, вы крови не проливаете…

Рассмеялся тут Первуша, по колену себя хлопает. Сам весь чёрный и руки в саже, только волосы золотом и блестят. Шапку скинул, как следом погнался.

— Да живы они, оклемаются, — говорит Первуша. — Головы, может, поболят, а так — что им сделается? Мы покуда следы приберём да на другом месте встанем. А ну как эти двое соберут народ да толпою сюда придут, ещё и с волхвом, чтобы нечисть гнать? Придут да отыщут, где мы костры жгли да где наша телега стояла… Так вот, чтобы места не упомнили да не скоро пришли, мы их — тюк!

И опять смеётся.

— Да что ты смеёшься? — не стерпел, закричал на него Завид. — Ты зачем врал, что купцов грабить будем? У этих-то и у самих ничего нет, оголели, что с них брать!

— Не бойся! — ответил Первуша, хлопнув его по плечу. — Чего бояться? Будет и пожива. Этих мы так, для науки. Без размину, говорят, и лучшая глина трескается в деле, а мужики-то уж засиделись, да и забава эта для них в новинку. Вот с кого попроще и начали. А что мало взяли, так и бородавка телу прибавка.

Да по плечу опять — хлоп! Всю рубаху уж сажей измазал.

— Ты меня и вовсе не понял, — с горечью сказал Завид, отодвигаясь. — Я-то думал, вы честные, а вы… Уйду, к Невзору вернусь.

У Первуши тут и весь смех прошёл.

— Ишь как заговорил, — сказал он, цокнув языком. — Да больно ты им надобен.

— Да уж пригожусь! В Белополье мне Дарко встретился, обратно звал.

— Дарко? Это Жбан, что ли? Ну, этому добрым быть легко: не его корчма, не его ты хлеб ешь. Он, может, у Невзора и не спросил, обрадеет ли тот, ежели ты вернёшься.

— Да Невзор меня и пускать не хотел, запер.

— Для виду сердился, а как уехал ты, я чаю, ему полегче стало. Работник-то из тебя аховый, он сам жаловался. Мужики подтвердят, ежели мне не веришь.

Горько стало Завиду. Припомнил он, что и в первый раз Дарко его привёз, ни с кем не советуясь. Не шибко рад был Невзор, едва не погнал, а что нынче скажет?..

— Я тебе, брат, ещё иное поведаю, — проникновенно молвил Первуша, опять подсаживаясь ближе. — Они-то со степняками бились, что Горазд, что Невзор. О былом помалкивают, да только у Горазда и лицо, и жизнь изломана, и у Невзора тоже ран хватает. Страсть они не любят степняков, а в тебе-то сразу видать степняцкую кровь. Надобен ты им, как пятое колесо на телеге!

Завиду ровно камень на сердце налёг. Уронил опять лицо в руки, думает.

— В Белополье наймусь работником, — говорит. — Меня уж звали.

— Да каков из тебя работник! — смеётся Первуша. — Ничего ты не умеешь, в деле испытают да погонят.

Посмеялся так-то, а после сказал без смеха, сощурив глаза:

— Да прознают ещё, что ты Радима убил, тут тебе и беда.

— Да как же прознают? — вскинулся Завид.

— А им добрый человек скажет. Он на берегу стоял, всё видал, да покуда молчит, а ежели придётся, так скажет.

Тихо в лесу. Щебечет птица, будто по капле роняет звонкий голос. Впереди, на открытом месте, стоят две старые ели, средь зелёных ветвей проглядывают мёртвые, бурые, затканные паутиной. Ветер налетит, ели почешутся, роняя сухие шерстины.

— Покуда мы братья, рубахи для тебя не пожалею, — говорит Первуша, — а предательства не стерплю. Так что ж, братья?

— Братья… — откликается Завид, глядя перед собой. Что ему ещё сказать?

В тот же день ввечеру, как перебрались они на новое место да кашу варили, разнёсся над лесом звон. От костров дым летит к чёрному небу, искры пляшут. Мужики где стояли, сидели, там и застыли. Разговоры смолкли, только огонь трещит.

Опять звон, будто кузнец ударил по наковальне. И в третий раз зазвенело, а после уж всё стихло. Долго ещё они молчали. Небось каждый думал о нечистой силе, да молвить о том не смел.

Первым не стерпел Пчела.

— Дивьи люди! — выдохнул он. — Вишь, в горах сидят, поганые, железо куют, да как поползёт от их кузниц дым по земле, тут нас и возьмут мор да лихоманка… Охти, дым, дым!

Руками замахал, отскочил.

— Уймись, дурак, то от наших костров дым! — прикрикнул на него Тишило, но и другие мужики начали подниматься.

— Уехать, что ли? — нерешительно сказал Морщок. — Да вот хоть к реке.

— Ну, накликали беду, — невесело сказал и Хмыра. — Не видать нам добра, попомните мои слова.

Первуша молчал, только глядел прищурясь и всё подкручивал ус. Увидел Тишило, что он не боится, да и прикрикнул на остальных:

— Испужались, так не держу! Ступайте, да помните: назад не приму.

Поворчали мужики, а уйти не ушли. Боязно впотьмах пускаться в путь, жаль и добычи лишаться. Купцов-то со дня на день ждали.

Ничего, отошли, да звон и не повторялся. Уж и позабыли бы о нём, если бы Пчела не гудел. Всё уняться не мог, сказывал о дивьих людях, у которых будто один глаз во лбу, одна нога да одна рука, и чтобы идти, приходится им складываться пополам.

— Да как же они, когда куют, не валятся? — не верил Морщок.

— Сходи да погляди, — отвечал ему Пчела. — Этот, может, и повалился: вишь как тихо стало!

В эту ночь опять они глаз не могли сомкнуть. Один Пчела спал крепко, будто кто его мёртвой рукой обвёл.