Птица-жар и проклятый волк

Завид невольно вскинул руку. Пусть там что, дать ему утонуть? О колдуне тогда кто расскажет? Но их разделяла вода, и сделать хоть шаг вперёд, хоть один малый шаг он не мог. Ноги сделались чужими.

Вот над водой показалась макушка — и пропала. Всплыли, разорвались пузыри…

Завид стоял с колотящимся сердцем. Дойти, протянуть руку, за волосы вытащить… Хватит ли сил? Он почти заставил себя шагнуть, но будто наяву увидел, как Радим цепляется за него, утаскивает за собой. Так и будет! Он отпрянул, замотал головой и хрипло, невпопад выдохнул:

— Не надо!

В рыжей, поднятой со дна мути белело пятно — запрокинутое лицо, искажённое страхом. Оно медленно поднялось к поверхности. Радим в последний раз глотнул воздух вперемешку с водой. Он даже на помощь не звал, тихо ушёл на дно и больше уж не показывался.

Лишь теперь обожгла запоздалая догадка: ведь можно было кликнуть людей!

Завид крутнулся — и наткнулся взглядом на Первушу. Тот стоял на дороге в десятке шагов — кто знает, как долго стоял, — и наблюдал, прищурившись и уперев руки в бока. Он и не двинулся, чтобы помочь.

— Там!.. — воскликнул Завид испуганно, указывая рукой. — Помоги!

— Да уж поздно, пожалуй, — лениво сказал Первуша. — Была охота ноги мочить.

— Что ж ты не помог, как было не поздно?

— Да ты будто смерти его хотел. Зачем же я стану мешать?

— Я не хотел! — захлебнулся криком Завид. — Не хотел! Да сделай же что-то!

Он завертелся, растерянный, глядя то на реку, такую спокойную теперь, будто ничего не случилось, то на Первушу, который тоже выглядел так, будто ничего и не было, будто не ушёл на дно человек и не остался там, на дне…

— Волк, значит? — подняв бровь, спросил Первуша. — Ты бы рассказал, а я бы послушал.

Глава 10

Небо над рекой осталось хмурым, а туман почти весь разошёлся. Поднялся ветер и разнёс его, а теперь гонял последние клочья.

Завид с Первушей остановились там, где плоский песчаный берег забирал в гору и порастал травой, и редкие сосенки и молодые ёлочки, привстав на носки, глядели в воду с обрывистого склона. Завид всё хотел обхватить себя руками и всё боялся, что осталась хоть одна травинка, один лист от купальского зелья.

— Ну, не дрожи, я будто всё смахнул, — сказал ему Первуша. — А не то рубахами поменяемся.

И, не дожидаясь ответа, взялся развязывать пояс.

Завид всё ему выложил — и про встречу с колдуном, и как с Радимом по дорогам ходили, и как удалось ему уйти. Говорил и остановиться не мог. Его бил озноб, и слова выплёскивались сами.

Только про Умилу ничего не сказал. Ушёл из клетки, стал человеком, полез к Невзору, попался — и всё, а как зиму пробыл, смолчал. Одно это светлое в жизни и было, даже и поминать вместе с прочим не хотелось. Да ведь ещё Первуша спросит, что сталось потом, когда она узнала, кого спасла. Непременно спросит, такой уж допытливый, всё ему надобно знать.

Дрожит Завид, глядит на реку, на пустой берег. Где-то там под серой волной прячется яма, в яме той Радим остался. Первуша отговорил кликать людей.

— Покличешь, так спросят, чего сам не помог, — сказал он, прищурясь. — Дела-то — по мелкому месту дойти, руку протянуть. Да ещё спросят, как он туда угодил-то, в воду, чего его, слепого, в реку понесло, да отчего ты рядом оказался. Что ты им на это скажешь?

Завид не знал, что тут сказать. Ему ничего не осталось, как согласиться уйти.

— На, держи, — подтолкнул под локоть Первуша, протянул снятую рубаху. — Да свою взамен давай, не век же мне так стоять!

Должно быть, повезло, что он за ним приглядывал. Глазастый он, Первуша. Другим и дела нет, а он почуял, что с Завидом не всё ладно. Сказал только, думал, что волколак.

Отдал Завид рубаху чинёную, старую, какую носил, принял взамен Первушину белую, расшитую. А ведь не каждый, пожалуй, стал бы меняться, добрую вещь отдавать, худую взамен брать.

Стоит, глядит, и надевать жалко. Полотно тонкое, по вороту да по рукавам выведен красной нитью оберег-молвинец, от наговоров, от дурного глаза. Завид вышивку поглаживает — тут другую рубаху вспомнил, ту, что мамка для него шила-вышивала.

Он тогда был ещё мал для своей рубахи, в те годы отцову носят, в которой в зыбке лежали. Да мамка сказала, он ей главный помощник, один мужик в дому. Рубаху шила, обереги на ней выводила, красную нить над огнём отжигая. Уж как он гордился той рубахой! Как теперь помнит, были там петушки, был и молвинец. Не уберёг он его от злого слова, от недоброго взгляда…

— Что, нехороша моя рубаха? — усмехнулся Первуша. — Уж какова есть, натягивай! Ишь ты, следов-то у тебя на шкуре сколько…

Дождался, пока Завид влезет в рубаху, да и увёл его прочь от реки. Взялся о проклятии выспрашивать. Идёт меж редких сосенок, брови хмуря, над каждым словом призадумывается, бороду пощипывает, светлый ус подкручивает.

— А ведь, — говорит, — по всему выходит, и правда надобно птицу-жар добыть! Вишь ты, сходится. Две рябинки при дороге сыскать, вершинами связать — вот тебе и врата, что наверху круглы…

— А внизу? — спрашивает Завид.

— Опосля дождя сделать надобно, чтобы вода на дороге стояла, — говорит Первуша, подбоченившись, и показывает рукой. — Они в воде отразятся, вот и понизу круглы. Так и выйдет, что эти врата не на земле, не в небе, а ежели птицу-жар посадить, вот уж они и огненные, а как её прирежешь, погаснут… Да ещё, я думаю, надобно купальские травы добыть да к рябинкам тем привязать, не зря же колдун и о травах сказывал. Да и говорят, ежели проклятие на вещь какую завязано, так она обыкновенно и нужна, чтобы те чары снять.

Слушает Завид, и так ему радостно, будто птица уже у него в руках. Мужики в корчме тоже думали, как ему помочь, да ни про воду не догадались, ни про купальские травы. С ними если и добыли бы птицу, так прирезали бы её зря, проклятие не сняли.

Да и не добыли бы. Они-то не спешили к царю. Так бы Завид и жил при корчме, спал в хлеву, чёрствые корки ел да насмешки терпел до старости. Хорошо, что ушёл!

— Мы и колдуна сыщем, — говорит Первуша. — Травниц-то немало, не стал бы он издалека к твоей матушке ехать. Знать, неподалёку жил, а может, помогал кому. Спросим людей, кто и вспомнит такого.

Так-то у него всё легко выходит да складно! Слушает Завид и дивится, как сам не догадался. Что ж, недаром Первушу кличут Затейником.

Пробираются они дорогой вдоль полей, а грязь такая, что и телега завязнет. Кое-как по траве бредут, а то скользят, оступаясь. Пока Завид путь выбирал, и думать забыл о том, что у реки случилось. Первуша, должно быть, нарочно его сюда повёл, постоялый двор стороной обминули, к Белополью с другого конца вышли.

Как с лаптей грязь налипшую стряхивал, Завид ещё улыбался, не отпустило его веселье. И как в город вошли по дороге, деревом вымощенной, тоже всё думал о своём. Они-то с Радимом обыкновенно от реки въезжали, так он и места не признал. Идёт, и всё его радует: и широкая улица, и хорошие, крепкие избы, и золотые маковки царского терема далеко впереди, на холме за тыном. Вроде и помнит, что было какое-то Белополье, где он в корчме да на торгу народ веселил, а ночами в хлеву, в клетке сидел, да кажется, оно далеко, не здесь. Теперь он в ином Белополье, где птицу-жар добудет, и всё иным видится. Сладко пахнет липовый цвет.