Птицеед

Я ощутил эту звериную, нечеловеческую силу в её тонкой кисти. Женщина выплюнула на землю совершенно прозрачную, истончившуюся руну, бывшую раньше кубиком.

— Да, Малыш. — Голос остался прежним, что было ещё больнее. — Он не желает, чтобы они причинили вред этому городу. Я не желаю тоже. Наши интересы пересеклись, и мы решили помочь друг другу.

— Ты суани! Нет! Вьитини! — Это стало понятно внезапно. Только сейчас.

Она потеряла все чудные кудрявые волосы. И выглядела словно выбралась из пожара, но я продолжал видеть в ней ту, кем она когда-то была.

— Я не являюсь слугой Светозарного. Он не мой повелитель, а я не его рабыня. Я свободный человек, Малыш, и принимала решение без принуждения.

— Колыхатель знает, где Когтеточка?

— Я не лгала. Нет. И где Птицеед — тоже. Нет времени, Малыш. Сейчас он освободится. Ты должен выжить. Уходи. Немедленно. Я обязана добить его. Чтобы Айурэ ничто не угрожало. Уходи.

Она обернулась к золотой струне, которая постепенно гасла, растворяясь в воздухе, теряя лучи-отростки. И окончательно исчезла. Тварь, копошащаяся под ней, выпрямилась в свой полный девятифутовый рост.

— Если он всё-таки жив, если ты когда-нибудь найдёшь его, скажи, что он был лучшим, что случалось за мою жизнь. А сейчас убегай. Отныне ты хранишь наследие нашей семьи, — напоследок сказала Оделия и вложила в рот треугольную руну.

На мгновение я ощутил холодок на ране, и боль утихла. А потом женщина сделала шаг к существу, в котором уже сложно было узнать Медоуса. Он предстал перед нами в истинном, изменённом облике, как Осенний Костёр, которую не увидел Калеви Той, но увидел я.

Теперь он горбился, и девять его разномастных рук, растущих прямо из массивной головы, конвульсивно подёргивались, впивались в землю, помогая сохранять равновесие мясистому слизистому телу, то и дело показывающемуся среди складок ороговевшей сероватой кожи.

Гротескное лицо искажено яростью и болью, правый глаз вытек и остался сухой дорожкой на шершавой щеке. Он что-то в гневе крикнул на квелла, раскалывая вселенную.

Я ничего не мог сделать. Не могут обычные люди противостоять богу, пускай он и потерял почти все свои силы. Здесь мне не помог бы ни отчаянный Капитан с ружьём, ни пушка Толстой Мамочки.

Богам могут противостоять только другие боги.

Но не люди.

Можно было лишь умереть, словно букашка, походя раздавленная башмаком. Или бежать.

Мне не стыдно признаться, что я послушался Оделию и побежал.

Затем меня точно обдало кипятком, ноги отказались повиноваться, и я упал среди камней, разбив лицо.

Мир ревел, корчился, плавился и дрожал, точно в агонии. Я, ослепнув от боли, причиняемой тысячами невидимых чудовищ, что грызли мои ноги, подумал об Элфи, позвал её, надеясь, что она никогда-никогда не увидит ничего подобного.

А после Кварталы Пришлых не выдержали напряжения, всех тех ударов, что сыпались на них от двух непримиримых врагов, и просели. Рухнули вниз, в пропасть, туда, где находились шахты, штольни и пещеры. Увлекая за собой улицы, дома, деревья, людей, Светозарного и Оделию.

И в наступившей тишине в пространство, освободившееся от части Айурэ, ринулась Эрвенорд, заполняя своим прохладным, милосердным телом образовавшийся провал.

Шёл дождь, были глубокие сумерки. Я очнулся от боли, на краю не то озера, не то речной заводи, уж не знаю, как это правильно называется.

Впрочем, плевать.

Вокруг никого не было, словно люди не решались подходить к столь опасному месту. Земля то и дело едва заметно вздрагивала, на поверхности воды появлялись и лопались пузыри. Большая часть Квартала Пришлых оказалась на дне.

Я видел противоположный берег реки, горящие огни жилых районов. Такие далёкие, что невозможно было и мечтать, чтобы до них добраться в этой жизни.

Мои ноги пожирала гниль. Она уже съела и ступни, и голени, перекинувшись на бедра, оставляя после себя лишь истончённые кости. Запястий тоже больше не было, до меча не дотянуться. Я чувствовал жжение на спине. Гниль собиралась сожрать меня заживо.

Проклятущий мстительный Светозарный, прежде чем сдохнуть, сумел всё-таки достать меня. Сквозь мутное сознание, через боль, я порадовался, что Оделия этого не узнала.

Ценой своей жизни она остановила тварь, а значит, у полей солнцесветов появился шанс возродиться. И другие, те, что ждут в Иле, не придут, не построят свои ульи вдоль границы Шельфа.

И город будет жить.

В отличие от меня.

Я приходил в себя. Вновь пропадал в болезненном кошмаре. В секунду ясности сознания понял, что идеальный способ умереть — упасть в воду, захлебнуться. Это гораздо лучше и быстрее. Но уже не было сил двигаться.

Раус Люнгенкраут был той рыбой, что оказалась на берегу и подыхала медленной смертью.

Шелест дождя. Шорох осыпающихся камушков, их скрип под подошвами. Негромкие осторожные шаги.

Свет тусклой луны. Блики на воде. Ветер, пахнущий гарью, пряностями Ила, корицей и розмарином, ледяной свежестью.

Элфи склонилась надо мной:

— Ты позвал. Мне так жаль.

Ответить не вышло.

— Едва тебя нашла. — По её щекам ручьём текли слезы. — Сейчас, Раус. Сейчас. Я помогу.

Раскрываясь, тихо щёлкнул нож, который я ей когда-то подарил.

— Сейчас всё пройдёт, — шепнула она, кладя левую ладонь мне на глаза. — Прости, пожалуйста. Мне так жаль. Так жаль.

Я ощутил вкус крови на языке, в горле, когда она перерезала мне шею, избавляя от мучений. Хотел успокоить её, сказать, чтобы она не жалела. Поблагодарить, что всё сделала правильно, но уже не смог…

Глава девятнадцатая ПЛОД

Пить вкусную воду — само по себе удовольствие. Пить вкусную воду и тёмный эль владельца «Пчёлки и Пёрышка» — удовольствие вдвойне.

Шмели пели мне колыбельную. Листья шёпотом рассказывали сказки из далёкого детства. Я потерялся среди ветвей, заблудился в лабиринте корней, уходящих глубоко-глубоко под землю. Далеко-далеко в Ил. Высоко-высоко на луну, в королевство Сытого Птаха.

Мир безначалья, сотканный из багрового зарева древнего пожара, держал меня в грёзах, окутывая враньим крылом тени. И я спал, спал, спал, видя перед собой то Оделию в развевающемся плаще из собственной кожи; то Иду, целующую меня в губы в доме из розового перламутра; то моего брата и плачущую над его телом старуху Фрок в шляпе Когтеточки; то страшную улыбку Медоуса, пожирающего плоть мозготряса.

А потом я очнулся. Всё от того же жужжания шмелей, шёпота листьев, сонного движения ветвей, яркого солнечного света и шелеста перелистываемых страниц.