Птичка польку танцевала

И Финк торжественно поднял бокал.

– Каждому известно, – начал он, – что доктор Геббельс – это гений всех времен и народов. Еще Наполеон говорил, если б у него был такой министр пропаганды, то французы никогда бы не узнали, что проиграли войну с Россией. Я пью за нашего любимого колченогого доктора. Дай бог, чтоб он повесился. Чтоб исчез навсегда. Пусть дьявол заберет его душу в ад. Ура.

Сумасшедший Вернер… Привыкнуть к его выходкам было невозможно, оставалось надеяться на ангела-хранителя. Он у антрепренера не просто имелся, но наверняка был мастером своего дела. За год Финк наговорил на несколько Эстервегенов и до сих пор гулял на свободе.

Ни инструктор, ни эмигрант не поняли ни слова.

– Уга, господа! – подхватил князь. – Уга!

Он осушил свой бокал и с барственностью велел Полотову:

– Пегеводите для меня, что он сейчас говогил.

На его модном галстуке теперь красовалось коньячное пятно.

– А впгочем, не надо. Мы с геггом Финком уже нашли общий язык. Как вы полагаете, гегг Финк?

– Вполне, – по-русски ответил Вернер и сразу поплатился за это.

– Вот и хогошо!

Князь сгреб антрепренера, повлек за собой, обещая рассказать какую-то «интегесную истогию». Оба пошатывались.

– Прощайте, мои друзья! Я арестован за свежую шутку из Берлина! – крикнул Финк. Не оборачиваясь, он высоко поднял руку и послал всем воздушный поцелуй. Другой рукой антрепренер сжимал свою неизменную коробку с сигарами. Именно таким, уходящим, и запомнила его Анна.

Седой инструктор проводил обоих недобрым взглядом.

– Их сиятельство «хайль» кричит громче, чем сами немцы. Едва вернулся в Россию, нос свой задрал – шуровкой не достанешь. Быстро позабыл князюшка, как баранку крутил в Париже. Приехал учить нас. Как будто немцев нам мало… Ничего, разобьем Сталина и коммунистов, потом и от этих избавимся, – с мрачной надеждой сказал он. – Главное, чтобы жиды больше в России не командовали.

Полотов впервые посмотрел ему прямо в глаза.

– Тоже будете их всех уничтожать?

– Ну зачем же всех? Всех не будем, – усмехнулся чиновник. – Просто пусть свое место помнят. В трудовом кодексе нашей республики имеется пункт о жидовской рабочей силе. Они получают восемьдесят процентов от тарифной ставки. Ну и браки с ними, разумеется, запрещены.

Инструктор опрокинул себе в рот бокал шнапса, поморщился.

– Как бурячный самогон. Та же гадость.

Узнав, что артисты не по своей воле оказались с немцами, он подвигал желваками и глухо произнес:

– Вот я русский патриот, я ждал немцев. А они себя повели как колонизаторы. Тупые пруссаки! Хотят руководить народами, а сами их не понимают. Подход у них один – ты раб, я господин! В нашей автономии еще терпимо, но я думаю, это ненадолго.

Чиновник больше не скрывал своей ненависти.

– Вы их журнальчик «Дер Унтерменш» видели?

Конечно, Пекарская и Полотов листали ту брошюру с подборками фотографий. У нее был почти четырехмиллионный тираж. Русские в ней выглядели недочеловеками, зато немцы, как на подбор, оказались красавцами.

Мужчина со стуком поставил бокал на подоконник, его кулаки сжались.

– У нас недавно целый русский полк перебил своих немцев и ушел в лес сражаться «за Родину-за Сталина». И знаете, что… Я их очень, очень…

Он пьянел прямо на глазах. Его речь сделалась неровной.

– Немцы хуже большевиков! Вот Антон Иванович Деникин отказался с ними якшаться. Он за Россию единую и недель… Неделимую. А мне, получается, все равно, с кем коммунистов резать? Нет! Я своей родине тоже верен. Знаете ли вы, что я… ротмистр Пятого …

Инструктор растопырил пальцы.

– Пятого гусарского Александрийского… полка…

Покачавшись из стороны в сторону, он снова заметил Полотова.

– Вот ты, – чиновник ткнул в актера, – скажи мне. Только не ври… Что хочешь для себя заработать – Железный крест или Героя Советского Союза? Ну что так на меня глядишь. Да ты сам в этом дерьме по уши!

* * *

В комнате, предоставленной гастролирующим артистам, на стене висел портрет Тургенева.

Полотов сгорбился над столом.

– Ты видела, какой у той девушки… ну, у палача… взгляд?

– Я старалась не смотреть на нее.

– А я не мог глаз отвести. Знаешь, она и сейчас передо мной стоит.

Анна обняла Полотова сзади за плечи, прижалась губами к его взъерошенному затылку, но он не унимался.

– Настоящая Горгона! А ведь до войны мы одни песни с ней пели, по одним улицам ходили, на одном метро ездили.

– Говорю тебе, я не всматривалась, – как можно ровнее ответила Анна. – Если ты будешь постоянно об этом думать, то сойдешь с ума… Ниша, мы выступим еще раз и уедем отсюда.

Полотов вскочил, стал ходить вокруг стола, нервно жестикулируя.

– Куда мы уедем? Куда? Они везде! Они что-то любезное мне говорят, даже улыбаются, а я слышу: Гликберг, твое место в овраге за ипподромом. Вот поставят тебя рядом с другими несчастными, и эта… вас из пулемета… Ее глаз в прорези… Я всю жизнь помнил, что я еврей. За псевдонимом не спрячешься. Но не от смерти же я раньше прятался!

– Ниша…

Он в отчаянии ударил кулаком по стене. Тургеневский портрет свалился на пол, но стена не опустела. На ней обнаружилась картинка со Сталиным: «Кадры решают все».

Вождь в блестящих сапогах и длинной шинели приветственно махал рукой на фоне счастливой толпы.

– А под ним кто прикноплен? Царь-батюшка?

Полотов приподнял картинку – дальше на стене были только точки от клопов.

– Вот мне интересно… Я все про эту, которая с пулеметом… Какими словами она будет потом оправдываться? Скажет, что выживала? И еще эти молодые, бывшие красноармейцы. Советская власть им дала и образование, и будущее. А они ее так быстро… Вава, и мы… Ведь это наш союз со злом!

Анна старалась отвечать спокойно:

– Мы с тобой всего лишь играем и поем репертуар, который играли и пели в Москве. Это несравнимые вещи.

– Конечно, несравнимые, – устало затих он. – Прости, замучил я тебя…

Ночью за досками скреблась мышь. Полотов спал с приоткрытым ртом, обдавая Анну запахом шнапса. Пекарская тихо лежала, глядя на него. Она вдруг осознала, что почти не вспоминает Максима. Конечно, она скучает по их прогулкам и веселым ужинам, но ей теперь дорог вот этот, задиристый и беспомощный, с вихром на макушке. Он ровно дышит рядом, а она днем и ночью задыхается от страха за него, и ее сердце бьется быстрее обычного. Так матери бывает страшно за ребенка. Какую цену ей придется заплатить за привязанность к нему?