Птичка польку танцевала
Шрифт:
В воздухе медленно кружили редкие снежинки. Они словно стремились обратно наверх, не желая падать на эту страшную землю.
Единственное лагерное здание зияло пустыми проемами окон и дверей и не имело крыши. Возле него была сложена груда припорошенных снегом тощих тел. Некоторые еще слабо шевелились, а один человек медленно, сантиметр за сантиметром, полз прочь. Он упрямо хотел жить.
Русские мужчины, мальчики… Отправляясь защищать свои деревни и города, думали ли они, что их ждет ад на родной земле.
Пекарская и Полотов молча шли по городу. На фонарном столбе были прикреплены
Полицай и немец вели куда-то полураздетую бледную девушку. А неподалеку, стоя над дохлой собакой, гоготали солдаты. Им было холодно: они притоптывали на месте, ударяли себя по бокам. На одном были совсем не военные ватные штаны.
– Что интересного в этой собаке? – спросил Полотов у Анны.
– Они говорят, что ее надо дать на обед русским, – не сразу ответила она.
Полотов прислонился к стене.
– Все. Больше не могу…
Пекарская взяла его за плечи.
– Ниша, нам надо идти.
Только сейчас Анна заметила, что они стоят прямо под табличкой: «В этом доме живут немцы. Кто нарушит их собственность или покой, будет расстрелян. Комендант».
– Ниша, прошу тебя, отойдем…
Но ими уже заинтересовались.
– Ком, ком, – простуженным голосом позвал солдат в ватных штанах, с нехорошей улыбкой щелкая пальцами. Такими жестами в старое время подзывали официантов.
У немца были сопливый нос и безбровое бабье лицо. Ему приглянулись платок Анны и варежки Полотова. Утеплившись, он махнул рукой, позволяя русским идти дальше.
Перед гортеатром, в котором разместилась казарма, белела обезглавленная статуя Ленина и стоял развороченный киоск с вмерзшими в грязь советскими газетами. На газетном стенде висели отпечатанные под копирку листки комендантского воззвания. На этот раз вездесущий комендант требовал зарегистрироваться в управе и рассказывал, как большевики «высасывали население», превращая его в рабов, и как теперь все будет хорошо, потому что пришли освободители.
В здании управы жалась к стене робкая очередь. Плакат над головами людей призывал ехать в Германию: «Своей работой ты поможешь уничтожить большевизм». И нарисованная молодая женщина, таких пышущих здоровьем и оптимизмом было не найти во всей округе, белозубо смеялась на фоне поезда: «Еду завтра! Кто со мной?»
– Анна Георгиевна, Анна Георгиевна! – пропищал девичий голосок.
Анна не сразу узнала Капитолину и Ивана, уж очень измученными выглядели Семилетовы. А они с жалостью посмотрели на Полотова и Пекарскую.
– Ну вот, труппа собрана, – грустно пошутил Полотов.
К чиновнику биржи труда актеры подошли вместе.
– Ваша профессия? – спросил тот, проверив паспорта. Он был из прибалтийских немцев.
Анна ответила за всех, что они артисты и могли бы выступать для населения.
– Покажите, что умеете, – приказал немец.
Пекарская исполнила куплет французской песенки, которую раньше пел Иварсон.
Чиновник задумчиво покрутил свой остро
отточенный карандаш.– Но что вы можете как русские актеры?
Все четверо, встав рядом, грянули «Из-за острова на стрежень».
Немец поднял руку, останавливая песню. Он впился глазами в Полотова.
– Вы потеряли паспорт. А какая ваша национальность?
Полотов не ответил. В его воробьином взъерошенном облике вдруг проступило надменное упрямство.
– Он донской казак, – вмешалась Анна. – Разве не видно по лицу?
Немец перевел взгляд на Пекарскую, его глаза говорили: ничего, скоро вся спесь сойдет с тебя, маленькая актриска. Не с таких сходила.
– Вы готовы поручиться за свои слова? За неправду мы наказываем.
Анна удивленно подняла на него бровь и рассмеялась.
– Конечно!
– Почему вы взяли на себя такую ответственность?
– Да потому что он мой муж. Все знают!
Это было одно из самых убедительных выступлений в ее жизни.
Поразмыслив, чиновник что-то пометил в своей тетради.
– Хорошо. Мы выдадим вам «бишайнигунг». Получите зарплату, паек, пропуска по городу. А нам нужны от вас музыка и веселье. Оперетты лучше всего. Только никакой «Сильвы», Кальман – еврей. И постепенно заменяйте русскую речь немецкой. И чтобы ничего советского. Скоро Рождество, вы будете выступать перед солдатами вермахта.
Заметив, как побледнели актеры, он слегка возвысил голос:
– Вы знаете, что русский театр начинался с немецкого? Еще пастор Грегори из Немецкой слободы со своими учениками…
Но остатки тринадцатой бригады продолжали сопротивляться: они не успеют подготовиться, у них даже нет музыкальных инструментов.
– Инструменты найдутся. Вы станете частью русской труппы, у вас будет профессиональный антрепренер из Берлина.
– У меня нет концертного платья, – не сдавалась Пекарская.
Немец негромко стукнул карандашом по столу, и актеры сразу замолчали.
– Возьмете на складе марлю и сошьете. Или вы желаете в лагерь?
Уже на улице, на ступеньках управы, Анна потрогала свои горящие щеки.
– Ниша, только не говори мне сейчас, что ты не знаешь немецкий.
– Знал.
– Придется снова учить.
– Да понял я все! Смотри, я уже пять минут, как казачий чуб начал отращивать.
– Порепетируй немецкие шутки.
– Видел я их тупые шутки. Комик показывает в подробностях, как женщина натирается мочалкой… Потом его собачка поднимает заднюю лапу над букетом цветов и стоит так несколько минут… Ну и попали мы в переплет, Вава.
– Да, попали. Выступим один раз. А там, может, что-то изменится.
Через несколько дней к маленькой труппе добавился еще один человек из фронтовой бригады номер тринадцать. Это был рыжий клоун Сережа. Он тоже проделал свой долгий путь в Вязьму. Сережа рассказал про Дорфа и Бродина. Оба погибли, как и работали – вместе. Узнав, что они евреи, немцы повесили их рядом.
На немецком кладбище у разрушенной церкви из-под снега выглядывали верхушки березовых крестов с нахлобученными на них касками. На овальных табличках чернели жуки готических букв. Казалось, целая армия выстроилась в шеренги под снегом.