Птичка польку танцевала
Шрифт:
Она вдруг озорно запела:
Высоко голубь летает, крылом неба достает! Хорошо милый ласкает, тольки замуж не бярет!У нее оказался неожиданно сильный голос. Анна затруднялась его обозначить: сопрано, колоратурное, меццо-сопрано?
Подбоченившись, Хима пошла кругом, пританцовывая, с лукавством поглядывая на Пекарскую и Полотова. Эх, белый платочек, лучистые морщинки, огневая бабуля! Лет пятьдесят назад была она заводилой игр, да и сейчас оставалась бедовой
Но оживление длилось недолго. Посмотрев на висевшие на стене фотографии, старушка замедлила свой танец. На одной карточке солдат в фуражке с царской кокардой придерживал винтовку. Муж Химы прошел Первую мировую, а умер от того, что простудился на сенокосе. На другой трое степенных деревенских парней с глазами такими же острыми, как у Химы, стояли в кепках и белых косоворотках на фоне нарисованного моря и бутафорских кипарисов.
Старушка бросилась к иконе.
– Дево Богородице! Спаси дятей моих! Заховай под кровом Твоим… Петра, Ляксея, Федора и усих хлопчиков, крыщеных и безыменных!
Ее сыновья воевали, она ничего не знала о них.
Горе с новой силой накрыло бабу Химу. Она рухнула на лавку и заголосила, вытирая слезы праздничным передником – то разговаривая, то затягивая печально:
Ох, что б мне мылоденьки Посконей не бра-а-ать. Посконей не брать, По лугу не сла-а-ать…Голосом Химы сейчас пела малознакомая Анне страна. Коренные горожане так не умеют. Эту песню словно сама природа в ненастный день сочинила.
– Петюшка, Ляксеюшка, Феденька… Миленькия вы мои, где же вы тяпе-е-ерь…
Через деревню часто проходили группы выбирающихся из окружения красноармейцев. Одним поздним вечером в Химино окно негромко постучали. Хима, никого не разглядев на улице, подошла к двери.
Снаружи прозвучало:
– Свои… Нам бы только поесть и погреться.
Щелкнув железной клямкой, Хима открыла дверь. Перед ней стояли двое ополченцев.
– Надолго не останемся.
– Заходьте, сыночки. У мяне у самой трое воюють. Можа, и их хто обогреет.
Ополченцы были в пилотках с опущенными на уши краями, у одного на голове громоздились сразу две. Он был в подвязанном веревкой ватнике, его товарищ – в крестьянском тулупе. Мужчины протянули бабе Химе мешочки, в которых оказалась гречневая крупа.
– Сварите для нас, пожалуйста.
У обоих были осунувшиеся, обросшие щетиной лица и воспаленные глаза.
Хозяйка замахала на них руками.
– Оставьте себе, хлопцы! Вы лепше идите к Антону Антоновичу за колхозными продуктами. Вон, Аня вас проводить. А я потом сготовлю.
Она выдала им бидон и пустой мешок.
Ополченцы оказались неразговорчивыми. Наверное, они сберегали силы для долгого пути на восток. Анна только узнала от них по дороге, что оба были москвичами, один раньше преподавал сопромат в институте. Его голос стал глухим от гнева и с трудом сдерживаемой
боли, когда он рассказывал, как красноармейцам пришлось сжигать свои машины и танки, чтобы они не достались врагу.Антон Антонович отвел всех троих в сарай. Там при свете керосиновой лампы он, позевывая, налил бойцам молока, отсыпал и взвесил картошки.
– Три кило!
Возле него стоял, помогая с весами, золотоволосый Григорий Петрович – такой же хозяйственный и ничего не упускающий из вида.
– Подай-ка им расписаться! – приказал дед мальчику.
Григорий взял с полки покрытую масляными пятнами школьную тетрадь, аккуратно раскрыл и разгладил на чистой странице, протянул мужчинам вместе с карандашиком.
Дед объяснил ополченцам:
– Мне потом отчет сдавать. Вы у расписке усе это покажите.
Преподаватель сопромата потер глаза, послушно склоняясь в полумраке над тетрадкой, а дед начал диктовать:
– У колхозе имени Калинина нами, такими-то, получено то-то и то-то… Пиши аккуратно.
Антон Антонович отдернул угловую занавеску – за ней оказалась висевшая на крюке половина коровьей туши. Он отрезал для ополченцев большой шмот мяса.
– Дед, отрежь мне печенки, – вдруг глухо попросил другой боец.
Антон Антонович зыркнул на него своим хитрым глазом и быстро задернул шторку.
– Щаз! Печенки ему яшчо! Печенка у коровы всего одна, а вас тут еньший раз по нескольки чаловек приходить…
Выговорившись, он взял лампу, снова исчез за шторой и появился оттуда с довольно большим лилово-коричневым шмотом печени. Сидевший над листком преподаватель вдруг рассмеялся. Все посмотрели на него.
– Нет, немцы нас не победят, – сказал он. Мрак в его глазах уже не был таким беспросветным.
В избе бабы Химы ополченцы свалились на соломенные тюфяки и сразу заснули. Сон был для них важнее еды. Хима приготовила им поесть, высушила их одежду на веревке над печью. Она разбудила обоих, едва зарозовело небо. Поев, они сразу ушли. Останутся ли живыми? Анна долго лежала с открытыми глазами.
Полотов выздоравливал. Вскоре он уже ходил по двору, опираясь на самодельную сучковатую палку и осторожно наступая на скользкие темные листья, оттаявшие после ночных заморозков. Упрямый хохолок, который Хима называла «корова лизнула», придавал его облику решимости. Обе женщины наблюдали за первыми шагами Полотова. Возле их ног курочки безуспешно разыскивали червяков в мерзлой земле.
Старушка потерла свои коленки.
– Ох, охоньки мене, уси кости знобять к снегу… А что, женка у него есць у Москве? – вдруг спросила она у Анны, по-прежнему глядя на Полотова.
Пекарская кивнула и обхватила себя за плечи, ожидая неодобрения, но Хима просто сказала:
– Ну неш, война нам усим проверка… У кажного свой крест.
Старушка вытащила из-за ворота веревочку с медным нательным крестиком, перекрестилась и поцеловала его.
– Вось коли этот с шеи снять – яще простят… А який крест невидзимо несешь, тот и есць самый главный, яво скидывать нельзя. … А Данила твой, – она опять посмотрела на Полотова, – ен пока квелый цмыгает, но скоро поправицца. Ему мои лесные трауки помогають.