Птичка польку танцевала
Шрифт:
– Проклятая война, – с горечью сказал Вильнер.
– Ты ведь тоже на ней был…
– Я корреспондентом работал. С тобой не сравнить.
Она вздохнула.
– Да что я… На передовой такие ребята воевали. Лучшие. Все погибли.
– Как тот комбат в твоих стихах?
Да, ответила она. Комбат был настоящим человеком. Он вывел группу из окружения. А ведь до войны работал простым учителем. И да, он вправду застрелил тех двоих дезертиров. А потом отправил похоронки их матерям. Написал, что сыновья погибли, защищая Родину.
– Страшное, святое время, – только и смог сказать Вильнер. И сразу подумал, что лучше было
– Я скучаю по тому времени, – сказала Лара. – Тогда нельзя было притворяться. А после войны предатели опять на своих похожими сделались… Не знаю, почему все вдруг заметили мое самое первое стихотворение. Ведь ничего особенного в нем не было. Просто мысли, что на войне страшно. Мужчины стеснялись в этом признаваться.
Ее тонкая шея и хрупкие плечи были освещены луной, но он впервые в жизни не смог бы оценить женскую красоту. Точно так же он не смог бы разобрать Ларины стихи на размеры и рифмы. Он видел лишь сияющий кокон, который окружал его любимую.
Вильнер притянул ее к себе.
– Поспи, моя девочка.
И держал, баюкая, гладя по голове, пока она не уснула.
А утром он испугался, не обнаружив ее рядом. Из коридора донеслись легкие шаги, появилась Лара – по-утреннему свежая, причесанная.
– Привет! Проснулся?
В руке у нее была ложка, на плече висело кухонное полотенце. Она присела на кровать.
– Вот, завтрак тебе готовлю.
Вильнер не привык к такой хозяйственности.
– Завтрак?
Она не поняла, что в этом удивительного. Для обеда или ужина рановато, утро ведь.
– Да, самое доброе утро на свете, – сказал он, тыкаясь в ее руку, как доверчивый теленок. – Бог мой, как же долго я тебя искал. Если б не нашел, страшно подумать… Доживал бы свою жизнь неприкаянным… толстым, самодовольным дураком Тусей.
Она брезгливо передернула плечами.
– Ненавижу эту пошлую кличку.
За все годы, что они проживут вместе, она никогда не обратится к нему – Туся. Станет ласково подзывать – «Эй», и он будет сразу откликаться, торопясь к своей единственной. А во время ее творческих командировок, где бы она ни находилась, будет слать ей отчаянные телеграммы. «ПОЕЗД 15 МОСКВА ВЫШНИЙ ВОЛОЧЕК = ВАГОН 10 ПАССАЖИРУ МИНИНОЙ = ВЕЧЕР БЕЗ ТЕБЯ = БЕСПОКОЮСЬ ТЕБЕ ОЧЕНЬ ОЧЕНЬ = ОДИН ТВОЙ ВИЛЬНЕР».
Когда выходил ее очередной сборник, он объезжал книжные магазины: просил, чтобы они заказывали побольше экземпляров. И обещал, что, если товар залежится, он сам его немедленно выкупит.
Эта история любви прославит обоих не меньше, чем их таланты. Но никому не дано знать будущее.
– Скажи, что с нами дальше будет? – прошептала Лара.
– Сначала очень тяжело будет, – ответил он. – Не только нам двоим. Всем.
22
Ария Бони из оперетты «Сильва»,
автор Имре Кальман.Бодрый куплет из «Сильвы» крутился в голове у Анны, как пластинка с заевшей иглой. В висках стучало, боковое зрение улавливало какие-то угрожающие тени. То была пульсация крови в воспаленных глазах, а может, просто ветки шевелились за окном.
Затрезвонил телефон. Пекарская, в одной руке – сигарета, в другой – пепельница, постояла над ним, потом подошла к платяному шкафу и, замерев перед зеркалом, выдохнула дым в отражение. До чего никчемное, надоевшее лицо. И взгляд, как у приблудной дворняги… Она больше не любила себя. Ей захотелось раствориться, навсегда исчезнуть вместе с тающим в воздухе сигаретным дымом.
Телефон ненадолго затих и принялся трезвонить снова. К его настойчивому треньканью добавился звонок в дверь. Анна не двинулась с места, но дверь все равно открылась. Это вошла Рая, у нее был ключ. Поставив на пол сумки с продуктами, она посмотрела на Пекарскую и горестно покачала головой.
Телефон не умолкал. Рая подняла трубку. На другом конце провода был Вильнер. Анна поколебалась, но все-таки подошла.
– Ну здравствуй, – сказала она усталым голосом. – Да нормально я себя чувствую.
Он предложил оформить развод по ее инициативе и, кажется, считал свое предложение очень благородным. Анна отказалась.
– Не беспокойся о моей женской гордости и обо все остальном тоже… Нет, мне не нужно ничего из имущества… Ты правильно понял: не хочу ни дачу, ни машину… Ферапонт со мной останется. Что? Ну нет, я же сказала, не волнуйся об этом… Квартира тоже не нужна. Я буду в порядке.
Она обессиленно положила трубку на рычаги. Зачем ей акведук и город-сад, если душа выжжена, словно Хиросима…
– Имущество звонил делить? – спросила Рая.
Анна посмотрела на нее с растерянной улыбкой.
– Даже спорить не стал, обрадовался. А я-то, дура, думала – вдруг прощения попросить хочет.
Рая сделала решительный шажок вперед.
– Анна Георгиевна, вот знаешь что? Он тебя совершенно не стоит! Кухонный мужик он.
– Как это, кухонный?
– Да как баба он! Все время в сумки нос совал – что с рынка принесла? У плиты крутился, крышки приподнимал, как будто я без него не знаю, где свеженькое и полезненькое… Господи, насколько Максим был лучше!
Она осеклась, увидев, как побледнела Пекарская.
– Не смей!
Прежде Анна никогда не повышала голос на подругу.
– Это ты дальше своей кухни ничего и не знаешь! Кто ты такая судить его?
– Ну так ведь правда, – прошептала Рая и расплакалась.
Она не ожидала, что ее слова могут обидеть кого-то, кроме самого Вильнера. Слезы залили Райкино лицо, закапали с носа и щек, падая за воротник, словно к ее глазам были подведены, как у клоуна, гибкие трубочки с водой. Никто бы не смог переплакать Раису.
– Аня, прости, прости…
Она бросилась к Пекарской, горячо захлюпала ей в шею.
– Не прогоняй меня! Ведь я тебя очень сильно люблю. Мне самой страшно, как сильно. Помнишь, первый раз встретились? Это самый главный день моей жизни. Ты пришла в «Аркаду» вся такая… Ангелом небесным мне показалась…
Но Анна уже не сердилась. Обнимая Раю – нелепую, мокрую от слез и испуга, очень родную – она отстраненно посмотрела поверх тонкого пробора подруги. Разве можно прогнать ее? Они никогда не расстанутся.