Птичка польку танцевала
Шрифт:
В той же сумке нашлась бутылочка с водой. Лампрехт запрокинула голову, запивая лекарства.
– И в министерство жалобу прямо сейчас напишу!
Она подошла к столу, начала громко выдвигать ящики.
– Твою мать, бумага тут есть или нет?
Анна протянула ей листок.
Лампрехт нашла авторучку и, усевшись за гримерный столик, решительно сдвинула в сторону стоявшие на нем коробочки и баночки.
По внутренней связи раздался голос:
– На сцену!
Но Лампрехт его будто не услышала. Склоняясь над чистым листом, она замурлыкала себе под нос:
– К священной жертве зовет Аполлон…
В дверь
– Евгения Ивановна… Евгения Ивановна!
– Ну что еще? – не сразу спросила она, не отрываясь от писанины.
– Так спектакль начинается.
– А мне насрать на ваш спектакль! – с улыбочкой сказала Лампрехт. – Управляйтесь без меня.
Голова исчезла, и дверь захлопнулась, а скандалистка развернулась к Анне.
– Твою бабушку! Пекарчик, ты же знаешь – я покладистая. Но унижать себя не позволю!
По связи объявили:
– Уважаемые зрители, по техническим причинам наш спектакль начнется на пятнадцать минут позже. Приносим извинения.
Лампрехт с удовлетворением улыбнулась и продолжила выплескивать обиду на свой листок. Она прочитала только что написанные строчки и съерничала, передразнивая чей-то совет:
– Нельзя ссориться с главным! А ему, значит, все позволено? Козлина, развратник старый!
– Зато ко мне он всегда уважительно относится, – с иронией сказала Анна. – Говорит, что я как актриса – не иждивенка, самостоятельно довожу роль до совершенства.
Пекарская рассмеялась.
– Только новых ролей не дает. Даже в массовке. Я прошу – но позвольте хотя бы на сцене лишний раз постоять! Нет, нельзя.
В ТОЗК Анну давно держали на полуголодном пайке. Из осторожности. Ведь у нее была, мягко говоря, спорная биография.
Лампрехт серьезно посмотрела на Пекарскую. Они были подругами уже много лет – с тех пор, как Анна вернулась из Воркуты.
– Да он боится, что ты все внимание на себя перетянешь!
– Эпизодом перетяну?
У Лампрехт затряслась голова. Эта старческая дрожь появилась у нее недавно.
– А что? Запросто! Ладно уж, не скромничай. Ведь знаешь себе цену.
Дверь опять открылась, на этот раз в проеме возникли администраторши, большая и маленькая. Они одновременно раскрыли рты:
– Евгения Ивановна, миленькая, ну пожалуйста…
Губы у обеих были накрашены одинаковой ярко-розовой перламутровой польской помадой, которую они вместе купили у одной театральной спекулянтки.
– Идите-идите! – замахала на них Лампрехт. – Я министру жалобу пишу. Закончу, тогда, может, и выйду.
Женщины исчезли, а Лампрехт проворчала:
– Нервы и так на взводе… А он унизить меня захотел перед своими актрисками. Запускает соплячек на главные роли. Они играть-то не научились еще! Сплошное переигрывание. Как будто слепые в крапиве…
И она добавила совершенно непотребное слово о происходящем в крапиве. Анна, хоть и привычная к ее мату, огорошенно улыбнулась. А Лампрехт опять сосредоточилась над листком.
– Нет, решено! Последний спектакль, и – прочь отсюда!
Она всегда устраивала скандалы перед спектаклями. Щипала бедных костюмерш, называя их дармоедками. Костюмерши понимали, что так она подзаводит себя для роли, входит в форму, и прощали старуху. Но в этот раз, в ее стычке с главным, все выглядело серьезно. Неужели и вправду уйдет в другой театр? Красотой «главная бабушка СССР» никогда не отличалась,
и никто не помнил ее молодой. Но Лампрехт была старухой, за которой гонялись многие режиссеры.Поставив под своей жалобой размашистую подпись – букву «Е» и фамилию целиком – она спрятала листок в карман.
– Это просто черт знает что такое. Ладно, я ушла!
Во время спектакля она успокоилась и передумала отправлять жалобу. А потом и вправду ушла, уволилась Лампрехт. После ее ухода у Анны остались в театре только молодые друзья. Они могли бы быть ее сыновьями. Но Пекарская не годилась им в матери, потому что у этих сорокалетних мальчиков были собственные мамы. У одного – сама Мария Владимирова, несостоявшаяся подруга Пекарской по музыкальному холлу.
Ее Кирюша был очень похож на нее. Особенно – глазами: такими же ярко-синими, с большими веками. Он вырос добрым и смешливым. Уже только своим появлением – на сцене или просто в комнате – Кирилл вызывал предчувствие радости. Друзья-актеры раскалывали его прямо во время спектаклей. В одной постановке слуга вместо письма принес его герою обувную щетку на подносике. Владимиров выскочил за кулисы и несколько секунд давился там беззвучным смехом.
Однажды Анна нечаянно подглядела, как он шел играть. Чтобы попасть на малую сцену, артистам требовалось пройти через большую. Владимиров остановился на той большой сцене и посмотрел в темный зал, считая его пустым. Он не заметил Анну, одиноко сидевшую в боковой ложе. Лицо Кирилла начало меняться… Знакомый милый Кирюша превращался в другого человека. Трансформация была почти пугающей.
И вот этот чувствительный талантливый мальчик решил поставить спектакль, посвященный тринадцатой фронтовой бригаде. Ему обязательно надо было узнать мнение Анны, он пригласил ее на репетицию. В зале сидели несколько его друзей из театральных, среди них благоухали парфюмерией две хорошенькие актрисы: одна с умопомрачительно высоким начесом, другая – в модной меховой шапке. Пекарская тихо устроилась в стороне ото всех.
– Господа, подождите! Концерт еще не кончился… Концерт гит вайта!
Стоявший на сцене конферансье обращался не к ним, а к своим зрителям-немцам. Ему необходимо было задержать врагов любой ценой, поэтому он пообещал им еще один смешной монолог. А начинающий режиссер нервничал. Владимиров то грыз ногти в первом ряду, то вскакивал и, отойдя подальше, метался по проходу между креслами.
– Миша, подожди, – прервал он актера. – Да, это последние минуты твоей жизни… Да, подвиг, но патетики не надо.
Тут ему показалось, что в зрительном зале рассмеялись, и он в ярости обернулся на друзей.
– Неинтересно? Ну так выйдите отсюда! Я никого насильно не держу!
Сын Марии Владимировой был вспыльчивым и так же быстро прощал обиды. Успокоившись, он поднялся на сцену к исполнителю главной роли.
– Давай попробуем покороче, без последней фразы. Ты просто делаешь вот так, – Кирилл ловко подкинул шарик, – и сразу раздастся взрыв и наступит темнота… Встань обратно в свет.
– Вова, ты слышал? – это он обратился к звукорежиссеру. – Взрыв чуть пораньше! Начали!
Исполнитель кивнул. Его героический конферансье погибал прямо на сцене, вместе с ним гибли и сидевшие в зале фашисты. Когда все это случилось: подкинутый шарик, синхронный звук изображенного шумовиком взрыва, Владимиров зажмурился и устало потер лицо.