Птицы поют на рассвете

В знойном небе — это хорошо помнилось — послышался слитный гул, он быстро нарастал и по мере приближения яснел и яснел, плотно заполняя собой пространство, и вскоре на большой высоте показались двигавшиеся черточки. Все ринулись в посадку и под взгорье, в траву. Бомбардировщики урчали, тупо буравя воздух, и, не обращая внимания на грузовики возле конторы, на затаившихся людей, шли на восток. И так же, вся в охре, стояла рожь, так же лениво бродили по лугу коровы, а дальше за лугом, у горизонта, ровная темно-серебристая полоса леса резко отделяла бледно-голубое от зеленого и золотистого. Казалось, выбросить из головы все, что принесло с собой то утро, протереть глаза, как после кошмарного сна, дать сердцу улечься — и, право же, никаких перемен в жизни не произошло.

А люди подходили и подходили, забирались в кузова машин, он тоже влез в кузов. Он успел заметить, как вышел из конторы председатель колхоза в старой своей гимнастерке с накладными карманами на груди, в брезентовых сапогах. Он держал в руках свернутое знамя, то самое, которое в минувшем году вручил колхозу председатель райисполкома за успешно проведенные сельскохозяйственные работы. С этим знаменем, на этих машинах выезжали недавно в соседний колхоз на первомайский праздник. На этот раз выпуклая грудь председателя пропала, он как-то сник. Шаг был грузный, медленный, будто что-то забыл и размышлял, не вернуться ли. Он не вернулся. «Тронули…» — сказал. Глухо, скорбно. Не так, как бывало. Сел в кабину первого грузовика.

Стиснутый со всех сторон Петрушко не видел дороги, по которой ехали. Оказалось, прибыли в районный центр, остановились на площади у военкомата. Боковое стекло кабины первого грузовика спущено, ветерок перебирал высунутое наружу алое полотнище, на котором сверкало вышитое золотом: «Слава колхозным труженикам!» Призванные в армию, толпясь, входили в военкоматский двор.

«Ох, и горячо же». Наверное, оттого, что вспомнилось, стало ему нехорошо. Боль требовала, чтоб он присел, чтоб прилег, чтоб весь отдался ей. Но он не мог этого сделать, он должен был идти, во что бы то ни стало идти. И, едва переступая, шел.

Он шел, как-то избочась, чтоб дождь не заливал лицо. Но ветер все равно обдавал его то холодными, то теплыми струями, но больше холодными, и он ежился. Он двигался, спотыкаясь на каждом шагу. Вернее, припадал на одну ногу, потом на другую.

Петрушко ухватился за колкий куст, чтоб не свалиться.

И тут появился Михась. Михася он не видел, жар застлал ему глаза. Он услышал его дыхание, когда тот нагнулся над ним.

— Постой, — жестко сказал Михась. Сиплый и сухой голос его не знал других интонаций, и он не мог придать ему мягкости. — Постой…

Он скинул с себя плащ-палатку и расстелил на земле внутренней стороной вверх…

— Ну вот. — Петрушко расслышал, это Тюлькин произнес. — Сколько в тебе кил, Петрушко? — «Кил» нарочно сказал, чтоб насмешливей вышло.

Петрушко понял, но ничего не ответил.

— Передых захотел?.. — ехидничал Тюлькин. — Ловкий мужичок…

Михась сердито скосил глаза:

— Недоброй ты совести человек. Разве не видишь, болен он.

Из зарослей вышел Паша. Он оказался между Михасем, хлопотавшим возле Петрушко, и поспешно уходившим Тюлькиным и слышал все, что тот сказал. Широкие ноздри Паши раздувались и опадали, на шее проступили и напряглись, синие, будто накаленные, провода вен. Он рванулся к Тюлькину.

— Еще хоть слово, — схватил он его за грудь. — Хоть одно слово — и прибью.

— Ты что, сдурел? — прикинулся Тюлькин, будто не понимал, чего тот хочет. — Отвяжись…

Показался Ивашкевич. Он двигался позади всех, замыкая отряд.

— Повезло тебе, дерьмо. — Паша окатил Тюлькина уничтожающим взглядом и, разжав кулаки, отпустил борта его плаща. Подошел к Михасю уже успокоенный, Тюлькина в мыслях его как не бывало.

— Кладись, — сказал Паша нетвердо стоявшему на ногах Петрушко и показал на расстеленную плащ-палатку.

Тот растерянно посмотрел на Пашу, потом на Михася, вид у него был страдающий и виноватый.

— Что возиться со мной? Та попробую идти.

— Пшел ты… — сплюнул Паша решительно. — Кладись, говорю.

— Свалишься, — тронул Михась плечо Петрушко.

Петрушко почувствовал, что все в нем глохнет. У него подогнулись колени, и он, без памяти, как срезанный, рухнул на плащ-палатку.

Михась и Паша подняли ее и, пробиваясь сквозь густо сомкнувшиеся ветви, медленно понесли.

24

Дожди прекратились. Холодные ветры приносили белые пушинки. Покружив в воздухе, они исчезали на глазах. Земля отвердела, палые листья стали жесткими, будто жестяные.

Лагерь жил обыденной тревожной жизнью. Группы уходили делать «тарарам», вели наблюдения за передвижением войск противника. Якубовский отправлялся на «почту» и возвращался с донесениями Петра, записками Алеся, Ивана. В условленное время Алеша Блинов принимал радиограммы из Москвы, передавал разведывательные сведения, потом шел в «секрет» сменять Хусто.

А Ирина — много обязанностей у нее. Дома, в Ленинграде, ей случалось разве лишь ходить в магазин. Мама, прибежав с работы, посылала то сахару купить, то масла, то крупы. Иногда Ирина помогала убирать квартиру, если не спешила в театр или к подруге. «Еще успеет хлебнуть б жизни…» — говорила мама. А здесь — и белье шила из парашютного перкаля, и стирала на весь отряд, и порядок наводила в землянках. Но самым трудным была кухня. В окошке стоял предутренний мрак, когда Ирина вставала и, надев стеганку, шла на кухню. И каждый раз мучилась: что приготовить — опять кашу, щи опять? «Ах, мама, ты так вкусно готовила. Чего только не придумывали твои хорошие руки… Присматривалась бы, как у тебя все получалось! А мне так трудно теперь, мама…»

Ирина зажгла лампу. Постояла над ней. А думы все те же: кашу? Кашу с молоком? Коровы, которых пригнал Михась, давали мало молока. По кружке, по две каждая. «Сено же…» — коротко пояснил ей Михась. Он научил ее кормить, поить и доить коров. Одна, буроголовая, белобокая, с печальными, похожими на сливы влажными глазами, тоже тощая, с худым вислым выменем, давала литра два. «Ленинградка» — назвала ее Ирина. Но «Ленинградка» худела, худела, и Михась сказал: «Надо резать». Начнутся холода, и всех оставшихся коров прирежут. Это тоже Михась сказал. «Забот будет меньше. Возьмешь с мороза кусок мяса и кухарь себе…»

А холодина в шалаше! Ирина подняла лампу. Задетый ее дыханием серпик пламени, сверкнув на фитиле, заколебался, и бледно-желтый круг на потолке переместился вправо, потом влево. Мрак наползал вслед то с одной, то с другой стороны, мгновенно растекаясь по стенам шалаша. Она разгребла валежник, которым прикрыта траншея, внутри тоже обложенная валежником, и достала картошку. Есть у нее немного пшена. И кусок сала сберегла, мало ли что может случиться!.. Ах, была не была, приготовит кулеш с салом.