Птицы поют на рассвете

— Зачем — цыганское? Пушка возле кухни, — даже лейтенанты боялись бы шмыгать туда…

— Вон оно что, лейтенанты! Тогда мне б еще леопардов пару, боялся бы и ты. Впрочем, вряд ли. Салом запахнет, и на леопардов пойдешь.

— А ты думала!..

Опушка леса приближалась медленно. Это и беспокоило Михася. Вступить бы в лес, повернуть на сосняк, и можно спокойно двигаться дальше. Там никого не встретить. «А тут… Нет-нет и баба с лукошком или мужик проходной зыркнут глазом на телегу…» Конечно, ничего особенного. Такое теперь часто на дорогах: люди волокут на свои дворы все, что можно приладить в хозяйстве. И все-таки скорей бы в лес.

Все услышали вдруг:

— Ирка! Дед Кастусь! Ирка!

Торопливо, спотыкаясь, неловко размахивая руками, будто кто-то гнался за ней, из лесу бежала девушка в платке, низко надвинутом на лоб.

— Ирка!

Все подняли голову, с выжидательной напряженностью смотрели на бегущую: кто бы? Кастусь остановил лошадь, досадливо швырнул окурок в кусты, сплюнул.

— Олька! — кинулась Ирина навстречу.

— Ох-тю… — Кастусь примотал вожжи к грядке телеги, растерянно провел по губам рукавом и сделал несколько шагов к девушкам, обхватившим друг друга.

— Ирка!

— Олька!

Кастусь молча стоял возле них, теперь он вытирал рукавом глаза.

— Ты ж как тут, дочка? — произнес он наконец. Он обнял Олю, и видно было, как пальцы его дрожали. — Ты ж тут — как?

— В Ручьи ходила. — Оля плакала.

— В Ручьи? — Кастусь убрал руки с ее плеч. Изумленно смотрел на нее, словно о чем-то необычайном сказала. Глаза округлились, стали красными, заморгали.

— Ох, Ирочка… Если б видела… — снова припала Оля к Ирине. — Сидит, мертвый, на лавке, голова на столе. В шапке, одетый… Глаза открыты, белые-белые… Палка под рукой. А сам черный!.. С лица и не узнать было дедушку Нечипора. Ох, Ирочка…

— Нечипор… — пошевелил губами Кастусь.

— А избу сожгли вашу. Кусок крыльца только не догорел. — Из Олиных глаз еще не ушло то, что недавно видели они там, на хуторе. — И Полкан у крыльца. Отощал, дикий…

— Полкан? — дрогнул голос Кастуся, будто очень давнее и горестное напомнила.

И Оля, и Ирина, и Кастусь рассеянно смотрели по сторонам, они избегали встретиться глазами, так тяжело было сейчас каждому. В эту совсем чужую им местность, где ничто не могло коснуться их памяти, Оля принесла все: и Ручьи, и болото за хутором, и родные избушки, и Полкана у крыльца… И это было невыносимо.

Оля уже не плакала. Черты ее лица проступали резко, оно стало подвижным, решительным, жестоким даже, показалось Ирине. Такой Оли она не знала.

— Мы думали, тебя в Германию угнали, — сказала.

— Нет. Выпуталась.

— Где ж ты теперь?

— А в «Шпрее». Ресторан такой в городе. Хороший ресторан. Официанткой я там.

— Немцам прислуживаешь? — удивленно спросила Ирина.

— И немцам. Не будем об этом, Ирка, да?

— Не будем, — холодно согласилась Ирина.

— А ты где пристроилась?

— Как тебе сказать, — потупившись, пробормотала Ирина.

— Поняла. Не говори.

Что-то оттолкнуло Ирину от Оли. «Этот ресторан»…

А Оля:

— Будешь в городе, заходи в «Шпрее». Уж так угощу! Бываешь в городе?

Ирина мучительно молчала.

— Поняла. Не говори.

Ирина сдержанно:

— Как-нибудь навещу тебя…

Попрощались.

— Ну, бывай, дочка. — Кастусь взял в руки вожжи. Телега тронулась.

Через несколько минут Ирина оглянулась: Оля шла медленно, нагнув голову.

В лагерь вернулись засветло. Стали выгружать снарядные гильзы, патронные ящики, каски…

— Да, — сказал Кирилл Ирине, — инвентарь подходящий. Самый что ни на есть бытовой.

О, эти бензиновые бочки! В них прорезали отверстия для топки, и получились чудесные печки, а оцинкованные ящики из-под патронов — какие трубы сделали из них!

В землянках затопили: хатой запахло.

А снарядные гильзы! Лампы же. Настоящие лампы! Сплющенные края держали самодельные фитили из обрывков шинели, и столько света разливали они в землянках! И стекло для окошек. Паша достал где-то, а когда зажигали свет, окошки прикрывали плащ-палатками и ватниками.

А еще — баня.

— Канительная штука, — морщился Кирилл. — Но делать надо. Не намоешься от костра.

— Говорил же, от бани нам не уйти, — напомнил Михась.

Два дня с Толей Дуником строил он баню в овраге, где били родники. На разрушенном спирто-водочном заводе отыскали котел, вмазали в печку, которую сложил Кастусь. Приволокли пластины от старых борон и булыжники. Пластины выложили на топке, а булыжники — поверх пластин. Когда булыжники накалялись, лопатой сбрасывали их в бочку с водой. Эх, и парок бил оттуда! Пригодились и каски, подобранные у Лоркиной Горки. Вместо шаек были.

Выкопали и просторную землянку-столовую. Посередине, как бронзовые колонны, выступали четыре сосновых столба, поддерживавшие накат. Стены завесили парашютным перкалем, и белая, будто из мрамора, землянка казалась уютной.

На войне свои радости.

25

Давно остались позади Журавлиные кочки, и большая березовая роща, подходившая почти к самой железнодорожной насыпи, — в темноте напоминала она белую стену, — миновали и лесное болото, в которое Кирилл, Якубовский и Толя Дуник едва не угодили. Под утро вышли в молодой ельник.

Ложбина, из которой Кирилл недавно наблюдал движение машин с бочками к смолокурне, находилась неподалеку. Мост он хорошо помнил. В ельнике остановились и все утро присматривались, как охраняется дорога на участке Шахоркина моста.

Якубовский достал из кармана брюк кусок мяса, завернутый в бумагу, ножом разрезал на три части, из другого кармана вынул вареные картофелины — по две каждому, разделил оставшуюся краюху хлеба. Ели с удовольствием, потом опорожнили фляги. У воды был затхлый и слишком пресный вкус.

До железнодорожного полотна метров двести. Самое главное — засечь, сколько времени идет патруль от бункера до моста и от моста до будки у переезда — километра два, немного больше, и обратно, через какие интервалы следовали поезда.

Все сходилось со схемой, которую передал Кириллу Иван.

Дело, пожалуй, ясное, можно возвращаться в лагерь.

Кирилл увидел трех ремонтных рабочих, они несли лапчатые ломы, гаечные ключи и шли мимо ельника. «На работу, — подумал Кирилл. — Странно, дорога-то лежит ниже ельника…» Он выглянул из-за скрывавших его елок.