Птицы поют на рассвете

Масуров повернул голову, взглянул на Лещева. Тот вынул носовой платок и стал потирать лоб. И через минуту двое, сидевшие с Масуровым возле трибуны в самом конце ряда, выбрались в проход, забитый людьми, потом, нагнувшись, чтоб никому не помешать, скользнул туда третий, это Лещев еще видел. Но как эти трое и несколько других, вместе с Масуровым, ворвались на сцену и уставили револьверы на бургомистра, на Сариновича, на Чепчика, на тех двух, в стеганых куртках и крестьянских сапогах, как обыскали их, вынули все, что было в карманах, и положили на край стола, как на ступенях, ведущих на подмостки, оказался Паша, уже без нарукавной повязки, предупреждающе описывавший дулом автомата полукруг, он и не заметил. Он услышал неровный шум в зале, увидел, как многие испуганно вскочили с места. Он вздрогнул, со сцены вдруг сорвался надрывный визгливый крик:

— Фогель! — Это заорал бургомистр. — Фогель! Вы ослепли! Черт бы вас побрал, где вы? Вы оглохли? Фогель!..

Лещев быстро поднялся на сцену. На ходу успел расслышать:

— Ручки, ручки повыше, господин бургомистр, тогда Фогель непременно вас увидит.

— Не-э, — хохотнул Паша. — Сидит Фогель в кутузке, и штаны на нем трясутся.

Лещев уже стоял у трибуны.

— Товарищи! — Лицо его раскраснелось от напряжения. — Товарищи! Спокойно, — подался он корпусом вперед. — Прошу сесть.

В зале все еще чувствовалось смятение.

— Товарищи! Лесное сейчас в наших руках. Сто советских автоматов в самом селении, вот тут, — показал рукой на видневшуюся в большом окне улицу. — И два раза столько вокруг селения. Армия!.. Связь с Лесным контролируется нами. Все въезды и выезды перекрыты. Гитлеровцы и полицаи арестованы. Потом дадим им толк…

Он помолчал, как бы давая людям вникнуть в то, что сказал.

— Все в порядке, товарищи, — энергичным жестом подчеркнул Лещев свои слова. — Собрание, посвященное годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, продолжаем. — Улыбнулся: — Вернее, начинаем.

Гул в зале медленно опадал, люди недружно снова занимали места.

— Здесь собрались советские люди, ограбленные, измученные захватчиками. — Голос Лещева наливался силой. — Собрались в великий день. Праздник мы встречаем в жестоких условиях войны, у врага в тылу. На глазах у врага, который уже считает себя здесь хозяином. — Он подошел к бургомистру, стоявшему с поднятыми руками. — Дело, как видите, приняло неожиданный оборот, — сказал ему. — Для вас неожиданный, — произнес громко, чтоб слышали все.

Из глубины зала донеслось:

— Цопче держи его, сукина сына!

Еще, откуда-то сбоку:

— А с немца глянца-то спала…

— А, бургомистр? В штаны наклал?..

Потом стало тихо. Но тишина, казалось, была еще полна голосов — яростных, насмешливых, которые только что здесь раздавались.

— Слышали? — кивнул Лещев на зал. Он смотрел на бургомистра в упор. — Железный крест я вам оставляю. Не сомневаюсь, что заслужили его. А вот оружие, — взял он пистолет, лежавший на краю стола, — извините. Когда оружие у меня — я солдат, а когда у вас — вы убийца. Но войну вы кончили.

Бургомистр вскинул голову:

— У меня войну вы выиграли! Я попался вам в руки. У Гитлера не выиграете!

— Выиграем. Но вы этого уже не узнаете.

Лещев повернулся к Чепчику. Тот выпученно смотрел в угол, совершенно пустой угол. Верхняя губа его подергивалась. Видно, лихорадочно соображал, как вести себя, и, кажется, надумал.

— Чепчик! — Чепчик испуганно дернулся. — Послушайте, Чепчик, скажите народу, откуда вы взялись?

— Знаете, — лицо Чепчика приняло выражение примиренности с тем, что произошло. — Я ведь по необходимости, — заикаясь и улыбаясь, лепетал он. — Что мне с ними, с немцами?

— Такое мы уже слышали. — Лещев почувствовал прилив гнева. — Я спрашиваю, откуда вы взялись?

Чепчик склонил голову. Лещев опять увидел плешивый череп с черными кудряшками на затылке.

— Я адвокат. Из Мюнхена.

— А! Из Мюнхена? Верно, соотечественник…

Лещев перевел глаза на тех двух, в стеганых куртках и крестьянских сапогах.

— А вы кто?

— Староста.

— Староста.

Лещев махнул рукой:

— Уведите их всех.

Бургомистра и остальных повели к выходу.

— Цопче, цопче держи их, сукиных сынов! — снова крикнул кто-то.

В ближнем ряду поднялся плотный, усатый мужчина.

— А пан кто такой будет? — недоверчивым голосом спросил Лещева.

— Вас это интересует? Так слушайте. Пан будет секретарь обкома партии. Ясно? Партии, которая руководила до войны, руководит сейчас и будет руководить после войны. Вас устраивает, кто такой пан будет? — Усатый не понравился Лещеву. «Предатель? Просто трус? Есть люди, которые присаживаются рядом с нами, смотрят на нас, слушают нас, смеются, когда говорим смешные вещи, любят наши праздники. Но никогда не дают нам хлеба, когда мы голодны, не плачут с нами, когда у нас беда…» — подумал он.

Усатый с достоинством сел на место, и Лещев как бы потерял его.

В проходе, возле подмостков, раздался вызывающий смешок:

— Спектаклю устраиваешь? А нам тут делать чо?..

— Как — делать чего? — не понял Лещев. «Еще один?..»

— Чо задерживаешь? — затараторил тот же голос из прохода.

— Пришел, так не торопись, — отрезал Лещев. — Не торопись…

Тот еще что-то пробормотал.

— Постой, да у тебя язык во рту путается.

— Почему это — путается?

— Длинный. Соображать надо.

Голос из прохода не унимался:

— «Соображать»… У тебя, выходит, голова, а у других веник?

— Послушай, голова, давай сюда, — уже сердился Лещев. — Подойди ближе.

Паша хотел было сойти со ступенек и выволочь из прохода кричавшего. Но тот сделал неуверенный, кривой шаг нетрезвого человека. Паша узнал его: дылда! Теперь, когда долговязый двигался, вид у него был еще более цыплячий.

— Вишь, дурак ступает, — хихикнули. — Ему сейчас лес ниже озими…

— Так у тебя и ноги путаются, — усмехнулся Лещев.

— Путаются, — вяло согласился долговязый. — Вы уж дозвольте, пан-товарищ, я присяду, — покорно попросил он и беспомощно опустился на пол у стены.

В передних рядах громко рассмеялись.

Лещев смотрел в зал. Кирилла и Ивашкевича уже не было, на их местах сидели другие. «Как там у них идет дело?» — подумал он.

Кирилл и Ивашкевич вышли на площадь. Они увидели Кастуся. Тот сидел на телеге, спустив ноги, курил. Распряженная лошадь, привязанная за недоуздок, жевала сено.