Птицы поют на рассвете

Тишина. В напряженном ожидании смотрел Лещев в зал. Смотрел, как в глаза слепого, — теперь тишина пугала. Нарастая, она грозилась подавить его.

— Да! — услышал он.

В грудь словно ударило что-то жаркое и радостное. И, подаваясь порыву, он возбужденно поднял руки, сжатые в кулаки.

— Вы ведь хотите снова видеть нашу землю свободной?

— Да, да!

— Вы ведь хотите скорого и победного конца войны?

— Да!

— Тогда — бороться, бороться, бороться! — Два стиснутых кулака гневно ходили над головой. — Пусть огненной и горькой будет для врага земля наша! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Все встали, словно ворвалась буря, аплодировали.

«Совсем как бывало», — горящими глазами смотрел Ивашкевич.

На лице Кирилла от волнения резко проступили скулы. Он взглянул на часы.

— О, братец, уже двенадцать часов пополудни. Когда-нибудь, после войны, вспомним, как провели мы этот день — двенадцать часов пополудни, — чуть слышно, будто самому себе, сказал Кирилл. — Ладно, оставайся, жди Лещева, — заторопился он. — А я к церкви. Надо кончать там. — И быстро вышел.

А Лещев сделал шаг и остановился. Он услышал, кто-то запел:

Это есть наш последний…

Тотчас со всех сторон стали подтягивать, шире, шире, выше, громче, еще минута — и множество голосов, казалось, слились в один торжественный, грозный голос, будто великан исторгал из глубины сердца своего любовь, и гнев, и веру в будущее, которое уже ясно видел.

Лещев хотел подхватить мелодию и не смог. К горлу подкатил твердый комок, его не проглотить, он задушит, если сейчас же что-нибудь не предпринять. Тяжелой рукой сжал Лещев горло, пытаясь вытолкнуть из себя этот комок. Но уже стеснило и грудь. «Слезы?» Беспомощный, потрясенный, стоял он посреди сцены.

А люди пели. Казалось, что-то огромное и властное потрясло всех и пение не кончится никогда. Как высокая волна, от стены к стене, снова прошло по залу:

Это есть наш последний…

Лещев почувствовал, что освободился наконец от чего-то трудного, почувствовал горячие капли на щеках и вместе со всеми, сильно, до боли в сердце, пропел:

И решительный бой…

29

Вид у Кирилла озабоченный, сердитый.

— Опять на «почте» пусто, — сказал он Ивашкевичу. — Ничего связной не принес.

— Зато Саринович активен, — усмехнулся Ивашкевич. — Зарабатывает помилование. Боюсь, заработает… Спасибо ему, и у нас получился праздник.

— Выходит, твой Саринович активней моих дружков. Придется идти в Теплые Криницы приструнить их, — сказал Кирилл.

В полдень отправился туда вместе с Михасем.

Как всегда в таких случаях, притаились в чапыжнике. Наблюдали. Появится же Петро.

Кирилл уселся под елью, поднимавшейся из чапыжника. Михась взобрался на нее. Прошло полчаса. Никого у хаты, точно вымерло все.

— Поглядите, поглядите, — услышал Кирилл шепот Михася. — Поглядите…

Кирилл приподнялся, вытянул голову и посмотрел через чапыжник. Из хаты Петра вышли три немца с автоматами, постояли у калитки, потолковали о чем-то и повернули на Буды.

«Что бы могло произойти?» — лихорадочно думал Кирилл.

В это утро Петрушко очнулся с чувством облегчения. Будто напряженно выбираясь откуда-то, одолел наконец препятствия и выкарабкался на простор. Он лежал, повернув лицо к окну. Руки и ноги были как пустые, но он не мог поднять их, словно потерял силы, пока выбирался. Петрушко смотрел на свет, прозрачный у низенького окна и матовый, перемешанный с тенями, в углу хаты, у кровати, на которой лежал. Сознание его еще было слабым, но он хотел до конца понять, где он и что возле него за люди. Он неясно припомнил лес, и озеро, движение отряда, и дождь, и ветер, точно было это давным-давно. Но почему он здесь?

— Пить, — сказал он тихо, самому себе.

Петрушко сомкнул веки и опять подумал: где же он? Вопрос этот томил его и вчера и позавчера, но температура растворяла мысли и ощущения. А сегодня, когда избавился от жара, сжигавшего все внутри, когда отпустила боль, хотелось разобраться, где он и куда девались остальные. Но как спросишь об этом?..

«Ай и плохо», — вздохнул. А может быть, все как надо — товарищи делом заняты и вот-вот подойдут?

Жажда одолевала его. Он слышал, кто-то гремел рогачами о под печи, шаркали чугуны, и в печи приглушенно гудел огонь. Он произнес снова, но громче:

— Пить…

— Сейчас, сердоба, напою тебя, — отозвался женский голос. И тут же он почувствовал на себе чей-то взгляд и опять раскрыл глаза. Перед ним стояла седая женщина в ситцевом платке, на котором рассыпались цветочки, казавшиеся живыми, даже не сорванными. Он понял, что голос этот уже слышал, и это лицо, и платок этот уже видел.

Женщина приподняла его, обложила спину и бока подушками. Он сел в кровати. Слегка кружилась голова. Осторожно, точно хрупкую драгоценность, передала ему в руки теплую кружку с молоком.

— Выпей, полегчает. Вчера Аксютка на дальние хутора ходила, немного молочка принесла. Спасибочки, люди дали. Выпей, выпей, полегчает…

Он прикоснулся губами к кружке, сделал глоток, прижмурился от удовольствия и неотрывно выпил половину. Передохнул и выпил остальное. Он видел, как вернулась женщина к печи, рогачом достала большой чугун и поставила на припечек, выхватила несколько горячих картофелин, быстро счистила кожуру и положила в глубокую тарелку. Ложкой размяла картофелины, бросила щепотку соли, сняла с полки стеклянную банку, на дне которой желтело льняное масло, вылила в тарелку и долго держала донцем вверх, пока стекали редкие капли.

Тарелку понесла к кровати.

— Поешь, поешь, — просила она. — Хоть мазаную бульбу поешь. А то околеешь. — Она присела у изголовья и стала кормить его с ложки. — От и добре, — похвалила она. — От и добре…

Петрушко прислушался, на дворе ухал топор.

— Кто колет? — просто так спросил.

— А Петро. Кто ж еще.

«Петро? — припоминал он. Лес, дождь, ветер вернулись, но уже не такие призрачные. — Петро? Тогда это, видно, Теплые Криницы. А женщина эта — Варвара. Отряд, наверное, перешел в другое место. А его кинули, когда заболел. И куда деться теперь одному, — сжалось сердце, он ощутил всю глубину отчаяния и одиночества. — Да и то, не таскаться же было с больным». Ощущение несчастья, как острие, вклинилось в него и причинило боль.

Стук топора внезапно прекратился. На дворе послышались голоса, и через минуту в сенях вразнобой затопали сапоги. Варвара все еще сидела у изголовья, и Петрушко увидел, как дрогнула она, как побледнело ее лицо.

Дверь отворилась — Петрушко обмер. Три немца, держа руку на автомате, остановились у порога. Петро, растерянный, переступал с ноги на ногу, не зная, что делать.

— Садитесь, пан, — произнес он наконец со всем дружелюбием, какое только возможно, и показал на лавку.