Птицы поют на рассвете

— Но-о! — Кастусь швырнул окурок, натянул вожжи. — Но-о!

Лошадь дернулась, все качнулись назад, будто их ветром пригнуло.

— Под тебя, Паша, одного лошадь надо, — улыбнулся Ивашкевич, глядя, как тот с трудом принимает ровное положение. — И тяжелый же!.. Костей много.

— Человек тяжелый не от того, что костей много, — хмыкнул Кирилл. — В нем дерьма много. Вот почему человек тяжелый.

— Есть, Паша, надо меньше, — с нарочитой укоризной сказал Ивашкевич.

— А что делать! У других талант, а у меня аппетит.

Кастусь обогнал несколько передних телег, Кирилл и Ивашкевич вглядывались в ехавших.

— Не терпится? На праздничек? — выкрикнул из повозки, набитой сеном, долговязый дядька с вытянутой шеей. У него был цыплячий вид.

— А то ж! — насмешливо отрезал Кирилл.

— Давай, дылда, поторапливайся, — угрожающе потряс Паша кулаком, и на рукаве дернулась свастика, будто двинулся паук.

Долговязый взмахнул кнутом, и его повозка гулко затарахтела по шоссе.

— Вон, — глазами показал Кирилл Ивашкевичу. — Едут.

Ивашкевич посмотрел на большую пароконную телегу, он узнал Лещева и того, крутолобого, докладывавшего тогда на заседании обкома, и худощавого майора, который пришел за ним, Кириллом и Пашей на пост у Верхов. Майор был теперь в длинной румынской шинели, в кепке с пуговкой на макушке. С ними — пожилые люди, бородатые. А в телеге, запряженной крепкой парой вороных и катившей немного впереди, наклонив голову, сидел Масуров, в бобриковом пальто, в шапке. У юношей и девушек, ехавших с Масуровым, были веселые, озорные лица.

— Привет, молодежь! — помахал Кирилл рукой, когда Кастусь поравнялся с ними.

— Старикану почет! — отозвался горячий девичий голос — А осади! Не перенимай дорогу. Сшибем!

— Я те сшибу! — окрысился Паша. — Я с тебя подол сшибу!

— Э, девка, поберегись, — захохотал Кирилл. — Он на это дело мастер.

— Таких мастеров видывали, — не отступала девушка. Голос ее звучал еще задорливей.

Обе телеги неслись рядом.

— Э, Паша. Тут наша не взяла, — сдавался Кирилл. — Ладно, давайте первыми, — кивнул тем, в пароконной телеге.

Кастусь попридержал лошадь.

— Гони, слышь, своих дьяволов! — Телега с молодыми пронеслась мимо. — Ишь, врезвую пустил… Гладкие, дьяволы, как молоком мытые…

— Что лошади, что хозяева — ядреные, — поддразнил Кирилл Кастуся.

Впереди уже показалось Лесное. Виден был купол церкви, выраставший из рощи, поодаль проступали очертания Дворца культуры.

— Ну, братец, попразднуем, — локтем толкнул Кирилл Ивашкевича.

— Думаю, да.

«Но что, сволочи, задумали?» Мысль эта не покидала Ивашкевича.

Шоссе постепенно входило в селение, разделяя дома на две стороны, и становилось улицей. И улица вела на площадь, ко Дворцу культуры. На площади грудились повозки с распряженными лошадьми.

Кастусь остановил лошадь. Все соскочили с телеги, прошли мимо двух полицаев, стоявших у здания с серыми колоннами.

Лещев и те, что прибыли с ним, протиснулись в середину зала и заняли свободные места — почти ряд. Люди входили группами — должно быть, дальние; входили по двое, по одному — здешние. Вид у многих растерянный, недоумевающий. Садились как-то непрочно, неуверенно и смотрели на пустую, ярко освещенную сцену. Неприятно, когда на открытой сцене пусто, словно что-то угрожающее ждешь оттуда, и свет еще больше подчеркивал пустоту. Постепенно становилось тесно, входившие уже не могли найти себе места.

Лещев огляделся. Масуров с юношами и девушками, увидел он, уселись ближе к сцене, почти у самой трибуны, а далеко позади пристроились на скамье у стены Кирилл и Ивашкевич. У дверей стояли Михась и Паша с автоматами и нарукавными повязками. Лещев поискал глазами еще кого-то, нашел. «Все так…» И стал ждать.

Он видел, как на сцену вышел бургомистр, спокойный, рослый немец в мундире офицера, с Железным крестом, в сапогах из сплошного блеска.

— Хайль Гитлер! — резко выбросил он руку вперед.

— Хайль, — глухо откликнулось несколько голосов.

За бургомистром шел Саринович, маленькую свою голову на длинной шее, будто надета на палку, держал он прямо. Почти рядом с Сариновичем шагал невысокий плешивый круглый человек с белым лицом, в темном парадном костюме, он улыбался, как бы самому себе. За стол президиума, неловко переминаясь с ноги на ногу, сели еще двое в стеганых куртках, в крестьянских сапогах.

Бургомистр легонько побарабанил пальцами по столу.

— Внимание, господа, — гортанным голосом внятно произнес он по-русски. — Победоносная германская армия разбила Красную Армию и принесла вам долгожданное освобождение от большевиков. — Он торжественно вытянулся во весь рост. — Германская администрация решила именно седьмого ноября дать населению возможность отметить радостное для всех событие — крушение Октябрьской революции. Свободу дала вам Германия. Хайль Гитлер!

Медленным взглядом окинул бургомистр притихший зал.

— Господин Чепчик, ваши соотечественники ждут вас… Господин Чепчик!

Он послушно вскочил, господин Чепчик, важный, с лысиной во весь череп толстяк в темном парадном костюме. Он все еще улыбался.

«Чепчик? — Лещев раньше не встречал этого человека и фамилию эту ни разу не слышал. — Кто бы это?..»

А тот подошел к трибуне, солидно откашлялся, слегка откинул голову назад.

— Господа! Позвольте передать от всех вас великую благодарность фюреру, его непобедимой армии… — Что-то чужое слышалось в произношении круглого плешивого толстяка.

Лещев не вникал в слова оратора, хоть и делал вид, что внимательно смотрит на трибуну.

Чепчик оглянулся на бургомистра. Тот поощрительно кивнул ему.

— Справедливость наконец восторжествовала, — блеснула гладкая, будто лаком покрытая, голова Чепчика. — Справедливость принесла нам победительница германская армия. Для нас с вами уже наступает эпоха благоденствия. Недалек час, когда вся Россия свободно вздохнет. Советская власть, в сущности, уже лишена армии, а без армии нет и власти. Скоро мы протянем руку братьям нашим, которые еще отделены от нас линией фронта. — Он кашлянул, продлил паузу. Свет лампы падал прямо на его слишком белое, как у покойника, лицо. — Но Советская власть еще силится помешать нашей радости, нашей свободе, и ее агенты подбивают несознательных идти в партизаны. Остановитесь! — театрально воскликнул он. — Остановитесь, пока не поздно, должны мы им сказать. Мы должны внушить им, что место их с нами. Долг каждого из нас помогать германскому командованию бороться с партизанами, выдавать их. Даже один партизан представляет серьезную опасность, один он может взорвать эшелон освободителей…

«Ай, Чепчик», — усмехнулся про себя Лещев. Он еще раз посмотрел на дверь. Паша стоял на месте, твердо расставив ноги; руки, поигрывая, лежали на автомате, висевшем на груди. Лещев с облегчением вздохнул: все, значит, в порядке. «Так что еще говорит этот Чепчик?»

— Да, мы еще переживаем кое-какие трудности, война есть война. Мы должны работать не покладая рук. Нам приходится многое отдавать воюющей армии. Наша молодежь едет на германские предприятия… Жертва, которая окупится сторицей!