Птицы поют на рассвете

— Вот. Я пробуду здесь до пятницы.

— Пометка. Вижу. Приходите, пожалуйста, завтра.

Завтра так завтра. «Здесь, как и на вокзале, стоит потолкаться, — подумал Хусто. — Только б не споткнуться на чем-нибудь, только б не попасться».

Он вышел на улицу. Перед ним тотчас появились два немецких лейтенанта. Как нарочно. Глаза веселые, возбужденные.

— Герр гауптман! — насмешливо окликнул его один из них — белоголовый, с широким и в углах загнутым кверху, как у лягушки, ртом. — Как живется-воюется, герр гауптман?..

«Пьян», — понял Хусто. Другой был повыше, на лице проступали и пропадали розовые пятна, роговые очки спадали на кончик короткого носа, и он поправлял их. Он икнул и приложил к губам согнутую ладонь. «Оба пьяны». Хусто не знал, как поступить. Все в нем сжалось. «Осторожность, осторожность…» Ему показалось даже, что услышал голос Кирилла. Конечно, как старший по чину, он обязан одернуть зарвавшегося лейтенанта. Иначе это может показаться подозрительным. Этим же лейтенантам. «Черт бы их побрал! Свалились на голову».

— Все вы так!.. — не унимался белоголовый. Он уже орал злобно и громко.

— То есть — как? — посмотрел на него Хусто в упор.

— А так! Вы солдаты разве, испанцы? Девушка… Гитара… Севилья… — издевательски повертел белоголовый перед лицом Хусто растопыренными пальцами. — Романтика! А воевать дело наше, немцев…

Выхода у Хусто не было.

— Вы забываетесь, лейтенант!

— Ну-ну… — Лейтенант в роговых очках, осунувшимися на кончик носа, успокаивающе тронул белоголового за плечо. Он снова икнул, на этот раз не успел прикрыть рот ладонью.

«Что будет дальше?» — тревожился Хусто.

— Не сердитесь, гауптман, — примирительно произнес лейтенант в роговых очках. — Генрих, мой друг, завтра отправляется под Сталинград. Его можно понять. Не правда ли?

Хусто сдержанно кивнул.

— Прошу вас, гауптман, распить с нами бутылочку. — Лейтенант поправил очки, взял Хусто под руку. — Заглянем в «Шпрее»? Там можно съесть настоящий бифштекс. Прошу, гауптман.

В «Шпрее» было шумно. Молодые официантки в наколках, как в кружевных коронах, обходили столики, ставя перед офицерами, перед посетителями в штатском вкусно пахнувшие блюда, красные, желтые, белые бутылки с яркими этикетками.

— Господа офицеры, пожалуйста. — Оля увидела Хусто и лейтенантов, показала на свободный в углу столик. — Что угодно? — грациозно склонила голову набок.

— Фрейлейн, ром! — бросил лейтенант в роговых очках. — Ром, бифштексы. И все остальное.

Оля принесла темно-красную бутылку. В бутылке, казалось, бился огонь.

Лейтенант в роговых очках налил рюмки.

— За благополучное возвращение Генриха! — чуть торжественно произнес он, поднимая рюмку.

— Ты веришь, что из ада возвращаются? — с отчаянием рявкнул белоголовый, разинув свой лягушачий рот. — Скажи мне, ты в это веришь, Ганс? Ты в это веришь?

От мраморной доски столика, почувствовал Хусто, шел винный дух. Хусто тоже поднял рюмку. Он держал ее перед глазами, и сквозь стекло, окрашенное ромом, лицо белоголового, сидевшего напротив, показалось сплющенным и багровым, будто залитым кровью.

— А вам, гауптман, привелось лежать под русскими пулями? Нет, конечно. — Сплющенное багровое лицо шевельнулось.

— Я только что выписался из госпиталя, — произнес Хусто с достоинством. Он поставил рюмку.

— Слышишь, Ганс, — пьяно рассмеялся белоголовый, — он говорит — из госпиталя… Вам же, «голубым», чертовски везет, — непринужденно и весело шлепнул он Хусто по плечу. — А к нам, немцам, судьба не так милостива. С передовой нас чаще всего волокут не в госпиталь, а в преисподнюю. Так что, гауптман, возблагодарите господа-бога. И — выпьем!

Выпили.

Еще выпили.

Белоголовый совсем захмелел. Он прищурил глаз, словно хотел что-то вспомнить, но, видно, запутавшись в воспоминаниях, обессиленно махнул рукой и прохрипел:

— Разве вы знаете, что такое война? — Он уткнулся подбородком в грудь. — Ты вот по госпиталям шляешься. Подумаешь, пуля задницу царапнула. А ты, Ганс, тыловая крыса. Не обижайся, Ганс, верно говорю. Ты. Тыловая. Крыса. Гебитскомиссариат — заведение тыловых крыс. Не обижайся… — трудно поворачивал он язык, ставший вялым. — И все вы подлецы. Ты и ты. Оба. Все.

— Ну-ну… — неуверенно успокаивал белоголового тот, в очках.

Помолчали.

— Тебе — ну-ну… А мне — в ад! — снова распалился белоголовый. Минутная пауза придала ему силы, он оторвал наконец подбородок от груди и вдруг, как бы вспомнив то, что вспомнить не удавалось, взорвался: — Танковый корпус! Это такой же корпус, как мы трое батальон. Да. Под Москвой это был корпус. Вы же не нюхали Москвы?.. У меня Москва вот где! — тяжело хлопнул себя по шее. — Чуть живого из танка выволокли. Разве вы знаете, что такое война? Крысы. Госпиталь. Гебитскомиссариат. И какой то был корпус! — возвращался он к тому, что больше всего занимало сейчас его воспаленное воображение. — Весь расколотили! Весь, говорю вам, расколотили. Теперь подкинули десяток залатанных танков и говорят — укомплектовали корпус… Говорю же, предатели! И разве это танкисты? Саперы!

«Это уже интересно», — подумал Хусто.

— Тогда все в порядке, лейтенант, — изобразил он сочувствие на лице. — Можете не волноваться, раз такой корпус, то в серьезное дело его не двинут. Еще раз за ваше возвращение!

— Не буду… с тобой… пить… Ты б-болван. — Белоголовый громко икал, дышал шумно и прерывисто, глаза уже не различали, где Хусто и где Ганс, и потому смотрели на обоих сразу. — А Сталинград, по-твоему, не серьезное дело? Тыловые крысы…

— Ну-ну…

— Мне пора, господа, — сказал Хусто. Он встал. Он опасался, что может обратить на себя внимание.

— И нам пора, — сказал лейтенант в роговых очках. — Фрейлейн! — щелкнул пальцами.

Он бросил на столик деньги и, поддерживая белоголового, поднялся.

«Как бы от них отделаться». Хусто уже беспокоился. У дверей кафе Хусто заметил Мефодия. Тот неловко отступил, давая офицерам дорогу.

— Болшевик? — угрюмо уставился на него белоголовый и непослушной рукой потянулся к пистолету.

— Хе! Большевик! Большевики мне — вот… — сверкнул Мефодий водянистым глазом и показал на деревяшку. Хусто увидел его покрытые рыжими волосами руки. — А дойч хочет меня пиф-паф? Нихтс хорошо, герр дойч, пиф-паф, — усмехаясь, покачал головой. — Большевики — вот, — опять пожаловался и снова ткнул рукой в деревяшку.

— Осел же, — сказал лейтенант в роговых очках. — Брось его. Всех ослов не перебьешь. Пошли.

— Пожалуй, — хмуро согласился белоголовый. — И надо ли их всех перебить? — ухватился за пришедшую ему в голову мысль. — Ослы нужны. Но как ослы. У?

— Го-го-го! — захохотали оба получившейся шутке. — Го-го-го!..

— Хе-хе-хе… — хрипло залился и Мефодий, будто понял их шутку и разделяет ее.

Дошли до перекрестка. Хусто распрощался с лейтенантами. Вечерело. В тусклом свете сумерек лица пробегавших мимо людей показались ему еще более озабоченными и испуганными, чем днем, когда шел на вокзал. Каждый нес в себе свой маленький мир, совсем не защищенный, по глазам можно было видеть, что незащищенный, и мир одного был похож на мир другого, как мрак одной ночи похож на мрак другой ночи. «Как трудна, и неуютна, и безнадежна жизнь, когда пропадает ее единственный смысл — радость», — подумал Хусто. Он почувствовал себя одиноким в пустынном для него, холодном городе. «Человек один, сам с собой, так же слаб, как пылинка, поднятая в воздух», — размышлял Хусто, и если б не образы товарищей, ни на миг не выходившие из головы, он пал бы духом. Они все время были рядом, и он жался к ним, протягивал к ним руки и ощущал их тепло в своих ладонях.