Публичное одиночество

Он умел всегда быть самим собой. На фоне этой естественности мгновенно проявлялась любая фальшь. Становилось ужасно стыдно от сознания того, что всего пять минут назад на перемене ты говорил какие-то слова или совершал какие-то поступки, чтобы казаться не тем, кто ты есть.

Что самое главное – Михаил Ильич никогда не стеснялся разбирать перед студентами те или иные свои картины, в которых, как ему казалось, были допущены те или иные ошибки. И эта откровенность обескураживала и влюбляла в него еще больше.

Невозможно было не попасть под всепокоряющую силу его обаяния. А как замечательно он смеялся! Замечательно! Причем, оценив смешную ситуацию, он начинал ее развивать и своим блестящим острым умом доводил до такого драматургического совершенства, что аудитория грохотала, а сам он просто плакал от смеха.

Ромм не просто шутил. Чувство юмора было неотъемлемой частью его натуры. Мне даже казалось, что он очень трудно переносит общение с людьми, у которых этого чувства юмора не было.

Михаила Ильича не боялись. Он очень редко сердился, и в основном на оплошности и накладки. Самым же страшным наказанием для нас была убийственная роммовская насмешка. Всегда тонкая, точная и попадающая в суть явления, в самую его сердцевину. Испытавший на себе эту насмешку запоминал ее на всю жизнь. Но на Ромма не обижались никогда, потому что в его словах, пусть даже в самых язвительных, никогда не было просто желания обидеть, не было той злости, которая живет в людях самоутверждающихся. Он был столь же ироничен к самому себе. Это обезоруживало и создавало на курсе во время его лекций атмосферу общей доверительности и благожелательности.

Многие его фразы, рождавшиеся прямо во время лекций или частных бесед, становились афоризмами.

На курсе нас было довольно много, около двадцати человек. И каждый считал, что лекция читается именно ему. И тем не менее все стремились возможными правдами и неправдами попасть к Ромму домой. Летом на дачу, где наконец-то Михаил Ильич мог сосредоточиться на своей работе и не видеть всех наших физиономий, бесконечно приезжали студенты. Привозили груды литературы, которую в лучшем случае написал кто-нибудь другой, а чаще всего они сами сочинили. И Ромм терпеливо беседовал с каждым.

В последний год нашего обучения мы видели Михаила Ильича все реже… С одной стороны, работа над фильмом «Мир сегодня» отнимала много времени, с другой – давали уже себя знать болезни.

Он был всегда всем нужен, а сил у него оставалось все меньше… (II, 11)

(1986)

У нас была такая традиция – всегда его встречать. Когда приезжал Ромм (мы узнавали об этом заранее), кто-то из студентов, кому выпала честь, шел вниз и потом сопровождал его до аудитории.

И вот однажды эта радость выпала мне.

Он пришел усталый какой-то, видимо, уже очень больной. Я помог ему раздеться, и мы стали подниматься по лестнице на четвертый этаж. Все куда-то бегут, кто – вниз, кто – вверх: «Здрасьте, Михаил Ильич», «Добрый день, Михаил Ильич, как Вы себя чувствуете?». Он отвечал, улыбался, вежливо со всеми раскланивался. В руках у него все росла кипа бумаг, которые без конца ему суют «только посмотреть». А я про себя восхищался: «Как же это интересно!»

Так мы добрались до четвертого этажа, подошли к дверям нашей аудитории, и вдруг он, повернувшись ко мне, спокойно сказал: «Господи, как же мне все это надоело. Когда все это кончится?» В том, что и как он сказал, была жуткая усталость, нечеловеческая усталость. Я никогда не забуду этой фразы: «Как же мне…», не забуду по сути, по существу, по пронзительности, простоте и серьезности, с которыми она была сказана.

В этот день была назначена его лекция. И я очень волновался, как же он будет ее вести: ведь только я знал его страшный секрет, он был только мой, только я слышал эту фразу, слышал, как она была сказана.

Ромм вошел в аудиторию. Сел. Помолчал. Вздохнул и начал так: «Я болею, был сегодня в больнице».

Я думаю: «Господи, боже мой. Что будет? Что же он дальше скажет? Неужели лекцию отменит? Неужели действительно так плохо себя чувствует?»

А Ромм тем временем продолжает: «Ну, сижу я, жду своей очереди к врачу. По коридору идет медсестра. Прошла мимо меня. Я проводил ее взглядом: она шла с общего плана, потом поравнялась со мной и стала уходить на общий план, уже в спину. И пока она приближалась, я пытался представить, о чем она думает. Приблизилась, и по ее лицу я понял – нет, не о том… А провожая ее взглядом, уже по спине я понял…»

Трудно передать мое изумление: из рассказа о нудном сидении в клинике перед нами стал вырастать блестящий образ внутрикадрового монтажа. «Она шла издалека… вот о чем она думает… приблизилась… вижу ее лицо… ошибся, она думает не об этом… и вот уже со спины…» – и так далее.

Вся лекция оказалась посвящена внутрикадровому монтажу, одной из основ нашей «чистой» профессии. И строилась она только на личном, личностном опыте.

И в этом тоже Ромм… (III, 6)

(1987)

Ромм был человеком удивительного ума, иронии и ощущения формы. Его лекции были напрочь лишены какой-либо назидательности. (I, 25)

(1993)

Интервьюер: Во ВГИКе Вы попали в мастерскую к Ромму? Ромм был главный учитель в кино?

Профессионально – да…

Лекции его мне очень много дали в основном с точки зрения кинематографического ощущения. Кинематографическое мышление он вынимал из жизни и нам сразу показывал.

Он был классиком для всех, и на его лекции собиралось громадное количество людей. (III, 2)

«РОССИЙСКИЙ АРХИВ» (1992)

Сегодня, когда существует огромный разброс мнений, суждений, взглядов, когда многие не понимают, что же есть ценности истинные, издаваемый нами альманах «Российский архив» дает некие нравственные ориентиры. Читатель может встретиться с подлинной историей, а не с ее суррогатом.

А выводы пусть делает сам… (II, 24)

РОССИЯ

(1991)

Интервьюер: Так почему же в России все-таки интересно жить?

Не знаю!

Я не могу этого объяснить. В России все гигантское – гигантские пространства, гигантские глупости, гигантские таланты, гигантское хамство и гигантская нежность.

А выедешь из Костромы в Финляндию – все есть, а удивляться нечему. Можно удивиться один раз, очень быстро понять – и все.

А дальше только технология, технология, технология… (I, 41)

(1992)

Что такое Россия?

Языков сказал: что русскому – здорово, немцу – смерть.

Дело не в том, чтобы быть лучше других. Просто мы – другие.

Мы – не хуже и не лучше.

Но когда я, раз за разом, слышу фразу: что вот Россия по сравнению с цивилизованными государствами… Да что же это за диво такое – цивилизованные государства? И почему надо сравнивать Россию с Францией?