Публичное одиночество

А Вы в генетику верите, в то, что, если родители талантливые, у них обязательно появятся одаренные дети?

Нет. Я в Бога верю – точка ру.

В вашей семье блюли какие-то традиции, принципы: дескать, воспитывать надо именно так, а не иначе, или Вы росли с братом как трын-трава, впитывая атмосферу дома?

Воспитывала мама, но Вы правы: домашняя атмосфера значила больше, чем педагогические ухищрения.

Уроки дома, уроки семьи… Плюс определенные вкусовые традиции, довольно жесткие, потому что Василий Иванович Суриков был человеком крутого нрава – любил и не любил без полутонов. Слово «теплый» он вообще ненавидел (допустим, термин «теплые отношения»), говорил: «Теплыми могут быть только помои». Либо горячее, либо холодное, либо души не чаю, либо терпеть не могу – это впитала и мама. Она в этом смысле имела сибирский характер – такой же резко континентальный, как красноярский климат, правда, была при этом отходчивой.

Безусловно, основой была все-таки атмосфера в семье плюс воцерковление, пусть и негласное: мы были с детства крещенные, и священник приходил к маме постоянно. (I, 137)

Брат

(1979)

Интервьюер: Ваш брат тоже кинорежиссер. Помогает или чем-то мешает Никите Михалкову опыт Андрея Михалкова-Кончаловского? Совпадают ли ваши эстетики?

Поначалу опыт брата мешал, и мне было необходимо вырваться из-под его влияния.

Думаю, что этот барьер я преодолел.

Оставаясь братьями и друзьями, мы тем не менее разные (я имею в виду наши работы). И это очень важно, мы друг от друга не зависим.

А когда снимаетесь в фильмах Михалкова-Кончаловского, трудно приходится?

С одной стороны, мне с ним проще, чем с другим режиссером, потому что ощущаю его, наверное, все-таки лучше, чем любой другой артист. Но в то же время и сложнее, потому что я его знаю, и ему труднее меня «обмануть», равно как и мне его «обмануть» как режиссера труднее. Это обстоятельство требует от актера больших душевных затрат, большей душевной тщательности и внимания.

Только не подумайте, что у других режиссеров я халтурю. Но если какого-то другого режиссера я могу порой провести, что называется, «на технике», то в работе с братом наше общение доводится до той степени искренности и остроты, когда в результате начинает возникать истинное: то есть это уже нельзя сыграть, это надо прожить… Так, например, мы работали недавно на «Сибириаде». В этой картине, которая еще не закончена, есть куски, по-моему, совершенно пронзительные…

Мое отношение к брату как художнику прежде было, пожалуй, неосознанным. Однако шло время, и я начал отличать, что мне в его фильмах близко, а что – не очень, что «мое», а что «не мое».

Можно по-разному относиться к «Романсу о влюбленных», но кто станет отрицать, что этот фильм по-своему революционный, первый у нас в жанре мюзикла. И, ринувшись в новое, Михалков-Кончаловский обычно не использует уже найденное потом дальше, не выжимает его до конца.

В этом отношении мне бы хотелось быть похожим на брата…(I, 8)

(1989)

С Андроном отношения были всегда очень зависимые с моей стороны, с самого детства.

Представьте, старший брат в доме, занимающийся музыкой, его друзья, первые магнитофоны «Днепр», первые джазовые пластинки, американская выставка, первая в Москве. И таинственные шорохи, шепот, хихиканье под тихие мелодии за дверью, закрытой от меня. Все это притягивало.

Я очень любил брата и люблю. Всегда был ему верен, даже в самых, казалось бы, не детских ситуациях. Как-то я должен был его ждать, дозваниваясь по телефону с улицы. Был кошмарный мороз. Но я не мог уйти со своего поста и, абсолютно окоченев, привязал шарфом телефонную трубку к голове и продолжал в течение двух с половиной часов накручивать диск. Мне было сказано, и я должен был делать так, а не как-то иначе. Мы всегда железно, беспрекословно выполняем обещанное.

Словом, я был под несомненным влиянием брата. А когда начался его ВГИК и в доме появились Андрей Тарковский, Женя Урбанский, Эрнст Неизвестный, Люся Гурченко, Инна Гулая, Гена Шпаликов, притягательность мира Андрона и его друзей стала для меня просто огромной. Авторитет брата вырос до гигантских размеров. И его воспитательные уроки действовали на меня куда сильнее, чем порка отца (считаные разы, но я ее получал)…

Уже потом, еще до Щукинского училища, когда я работал в Театре имени Станиславского и учился там в студии, я пригласил брата на спектакль. Как сейчас помню, я играл в пьесе Крона «Винтовка 392116». Со сцены, не удержавшись, нашел глазами Андрона и, взглянув на его лицо, похолодел от ужаса. Я увидел мрачное, презрительное выражение, из которого было ясно, что ему все это откровенно не нравилось. И брат не скрыл от меня своего отношения.

Вообще моя судьба могла сложиться иначе: мог бы стать киномальчиком, дальше путь известный, тому множество примеров. Я не знаю, с чем связано, что этого все же не случилось. Наверное, я во многом должен быть обязан сопротивлению, которое во мне зародил брат. Это только с виду, в общем было все гладко. Отец вовсе не знал, куда я поступаю, потому никакого блата просто не существовало. Я абсолютно самостоятельно держал экзамен в Щукинское училище, стал студентом, играл на сцене, был достаточно модным и разбитным, с юмором. Думаю, что к сегодняшнему дню я мог бы быть тоже народным артистом РСФСР, но чем-то другим…

Все-таки мое положение несколько отдельное, я не примкнул ни к каким группировкам. Мне удалось в течение всех этих лет не снять ни одной картины, которая могла бы мне открыть, хотя бы даже временно, какие-то новые возможности, о которых я потом думал бы со стыдом, а может быть, наоборот, и бесстыдно: почему другие могут, а я нет?

Одно из самых пагубных оправданий: в конце концов, ты не хуже, чем делает кто-то. И называется уровень еще более низкий, чем твой.

Почему этого не случилось? Не знаю.

Возможно, потому, что рядом был брат. И кино его рядом, конечно же. И потрясшая меня картина «Ася Клячина». Я даже не представлял себе, как невидимо она оказывала влияние на огромное количество режиссеров, в том числе и на меня. Это как воздух, в котором есть какой-то запах, – ты можешь не хотеть его чувствовать, но он существует помимо тебя.

Потом я снимался у Андрона в «Дворянском гнезде». И тут я понял – думаю, и он тоже, – что мы идеальная пара для работы актера с режиссером. Ему очень трудно обмануть меня как актера, а мне его – как режиссера. Мы проработали эту картину, потом «Сибириаду», считаю, что это одна из моих удач. Тут не было ни одного момента пустоты.

Но вот за что я более всего благодарен брату: он сумел уберечься от соблазна – делать из меня себе подобного. Считаю, что это его серьезнейшая человеческая акция по отношению ко мне.

Мы с ним очень разные.

Наши дороги в искусстве идут параллельно. Он делает упор на философско-притчевую структуру, я – на погружение в атмосферу создаваемого мира. А вот возрастные грани между нами уже почти стерлись, ему – пятьдесят два, мне – сорок четыре. Однако иногда я чувствую себя мальчиком рядом с ним, иногда – зрелым человеком. Как ни странно, в каких-то экстремальных ситуациях я не раз оказывался сильнее его, защищал, брал на себя, в другой обстановке – он бывал более мудр, более тонок. Меня раздражает в Андроне то, что я ненавижу в себе в человеческом плане. Наверное, как и его во мне. То есть я иногда вижу в нем нечто такое, что во мне видят другие. И от этого испытываю чувство раздражения.