Публичное одиночество

Брат спрашивал ваше мнение о своих откровенных произведениях, обсуждение было?

Он спросил: «Ты прочел?» – «Да», – я ответил. «И как?» – «Очень интересно». Вот, собственно, и все…

Друг друга мы стараемся не травмировать, у нас по всем поводам свои точки зрения, и порой они совпадают, а иногда – нет.

Василий Лановой мне сказал: «После прочтения этой мерзости Михалков-Кончаловский стал для меня руконеподаваемым…»

Это его право. Там же задета жена Ланового…

Ирина Купченко…

Совершенно верно, и я в данном случае ни одного, ни другого осуждать не могу. Есть вещи вкусовые…

Книги – это как бы исповедь Андрона, но есть у них одно существенное отличие…

В них задеты другие…

Дело не в этом, а в том, что все-таки исповедь не предполагает публичности. Ты исповедуешься перед Господом через священника, он тебе говорит, что по этому поводу думает, и ты должен сделать для себя какие-то выводы, а когда же ты, так сказать, обнажаешься перед остальным миром, должен быть готов ко всему.

Ваш брат талантливый человек?

Безусловно.

А как Вам его режиссерские работы?

Какие-то нравятся больше, какие-то меньше.

Это правда, что у Вас непростые отношения двух мощных художников?

Вы знаете, многим хотелось бы, чтобы так было, но нет, это исключено.

Я всегда его почитал, да и в семье культ старшего брата изначально был очень развит. Он меня, помню, лупил, я терпел… До какого-то момента я очень внимательно прислушивался к тому, что Андрон говорит, показывал ему свои фильмы, когда они уже были смонтированы и ничего нельзя было изменить

Но зачем-то все же показывали?

Безусловно, причем испытывал двойное чувство, когда он мне говорил, что тут нужно было бы сделать вот так, а там эдак. Часто я понимал, что его вариант лучше, но был счастлив, что переделать картину уже нельзя: это были мои ошибки, и я на них сам учился.

Еще я ему благодарен за то, что он никогда не пытался сделать из меня своего клона, то есть каждый из нас шел своей дорогой. В этом смысле мы, хотя и во многом сходимся, представляем совершенно разные направления в кино и в искусстве: в нем преобладает прагматик, западное представление о мире, а я, как он сам считает, в большей степени романтик…

Все это не мешает нам быть братьями: мы, собственно, и уравновешиваем друг друга в какой-то степени. (I, 137)

Дед

(1988)

Я хорошо помню деда (Кончаловского) – роскошного, огромного. Его ладони, мягкие и сильные, на которые он сажал внуков.

Это была удивительная личность.

Интересно, что их дача в Буграх до сих пор осталась за семьей. Там живет его сын – художник Михаил Кончаловский со своей семьей. Я помню остаточной памятью запах антоновских яблок осенью в этом деревянном доме, когда их складывали на зиму. Я помню окорока, которые коптил дед. Он делал сам ножи, даже делал бритвы… Это то, что называется семья… (II, 17)

(2003)

Есть глубоко врезавшиеся в память ощущения от дома деда, который жил в Буграх. Он жил жизнью совершенно помещичьей. Не было электричества (и до сих пор там нет электричества), керосиновые лампы, охота, свой мир, куры, свиньи, корова, запах копченых окороков и яблок антоновских, скрип половиц, постоянный запах краски, дед – живописец.

И практически все мои фильмы, в которых так или иначе действие происходит в усадьбе, даже географически навеяны этими впечатлениями из детства…

Вечернее сидение за фортепьяно с керосиновой лампой, когда дед играл Моцарта, читал наизусть Пушкина целыми страницами, пел арии из любых опер. Он был, я бы сказал, возрожденческого дарования и интересов человек. Эти сапоги болотные охотничьи кожаные, не резиновые, засыпанные овсом, потому что овес вбирает в себя влагу. Когда они возвращались с моим дядькой с охоты на зайцев, на уток, эти сапоги тут же ставились туда, где яблоки хранились и окорока висели, а засыпались ячменем кожаные ботфорты, еще до революции, я так думаю.

Бугры – под Обнинском. Там – не поселок, а просто стоял дом. Дом и огромный сад, где нужно было иметь все свое, чтобы жить. И самое-то главное, что совершенно стопроцентно на сегодняшний день рождает мои впечатления, когда я читаю, допустим, Чехова «Именины», «Обломова» – всего, что касается усадьбы, – это география дедовского дома. (XV, 25)

Прадед

(2005)

Интервьюер: В Красноярске есть Дом-музей вашего прадеда, Василия Ивановича Сурикова. Поддерживаете ли Вы связь с прадедовской Сибирью?

В первый раз я попал туда вместе с мамой и ее братом, моим дядькой, замечательным художником Михаилом Петровичем Кончаловским. Внук Сурикова, он ушел из жизни в возрасте девяноста четырех лет. Он пережил мою маму больше чем на десять лет, будучи младше ее на три года.

Так вот, в те времена, когда они вместе с мамой ездили туда, я тоже с ними ездил. Потом, уже осознанно, сам туда поехал. Я там бываю так часто, как могу. Всегда прихожу в дом прадеда.

Перед съемками «Сибирского цирюльника», например, попросил разрешения там переночевать. Ощущение, которое там испытал, потрясающе сильно. (II, 51)

Дети и внуки

(1991)

У меня четверо детей.

К сожалению, мало времени для того, чтобы часто быть с семьей. Но, например, последние четыре-пять месяцев, когда заканчивал свою картину во Франции, со мной была маленькая дочь, ей всего четыре года. Потом приехал средний сын – он еще учится в школе. Старший – на Высших режиссерских курсах, а старшая дочь только что закончила школу.

Есть ли среди них любимчики?

Нет, люблю всех одинаково.

Не могу сказать, что я ими всегда доволен, невозможно быть постоянно довольным своими детьми, но я не хотел бы их переделывать. Потому что вижу, что в них заложено практически все необходимое для того, чтобы быть достойным человеком и не стыдиться того, что живешь на свете.

Другой разговор, как это проявляется.

Возможно, у Вас есть своя система воспитания?..

Системы, конечно же, нет, но основа – это взаимное уважение в семье. Я всегда считался с их мнением, но они тоже всегда знали, что их мнение не последнее.