Пушкин и его современники
Шрифт:
Через месяц, в декабрьские «Bulletins» 1826 г., под № 786, была включена записка упомянутого уже выше жандармского полковника И. П. Бибикова, с надписью «Secrete» и следующего содержания:
«Votre Excellence trouvera ci-joint le journal de Михайла Погодин de 1826, ou il n’y a aucune tendence liberal: il est purement litteraire. Neanmoins je fais strictement surveiller le redacteur et je suis parvenu a connaitre tous ses collaborateurs que je ferai suivre de meme, — ce sont:
1) Пушкин.
2) Востоков.
3) Калайдович.
4) Раич.
5) Строев.
6) Шевырёв.
Les pieces que Pouschkin lui a fait tenir pour etre inserees dans son journal, sont des tirades de sa tragedie de Boris Godounoff, mais qu’il ne peut communiquer a personne, parceque d’apres les lois de la redaction il ne peut pas les faire connaitre avant l’impression. Je sais de bonne part cependant que cette tragedie ne renferme rien de contraire au gouvernement.
Le 7 Decemb. 1826» [162] *.
162
«Ваше Превосходительство найдёте
1) Пушкин.
2) Востоков.
3) Калайдович.
4) Раич.
5) Строев.
6) Шевырёв.
Стихотворения Пушкина, которые он ему передавал для напечатания в его журнале, — это отрывки из его трагедии „Борис Годунов“ которые он не может сообщить никому другому, потому что, по условиям Редакции, он не может предавать их гласности ранее напечатания. Из хорошего источника я знаю, однако, что эта трагедия не заключает в себе ничего противоправительственного. 7 декабря 1826» (франц.).
* Об истории возникновения этой записки, вызванной доносом Булгарина на М. П. Погодина, см.: Эйдельман Н. Я. Пушкин и его друзья под тайным надзором // Вопросы литературы. 1985. № 2. С. 129—135.
Затем в течение двух месяцев агенты III Отделения молчали о Пушкине и лишь 5 марта 1827 г. сам начальник 2-го округа корпуса жандармов генерал-майор Александр Александрович Волков доносил Бенкендорфу (в своём втором по вступлении в должность письме), между прочим:
«О поэте Пушкине, сколько краткость времени позволила мне сделать разведании, — он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде» [163] .
163
Секретный архив, № 980, письмо за № 3. «Муха» или «Мушка» — карточная азартная игра.
После этого лаконического и претендующего на остроумие сообщения — опять большой перерыв в сообщениях о Пушкине, и только в агентурных сведениях за июль 1827 г. мы находим записку, писанную рукою фон Фока:
«Des vers qu’on attribue a Pouschkin circylent en ville et on les dit par coeur. Les voici tels qu’on me les a repetes [164] :
Россия, в оба ты гляди! Министрам товарищи даны. Но от Дашки, от Блуда И от Рюрикова уда Чего ты можешь ожидать!»164
«По городу ходят стихи, которые приписывают Пушкину и которые все твердят наизусть. Вот они в том виде, как их мне повторяли… <…>» (франц.)
К слову «Рюрикова», подчёркнутому карандашом, Бенкендорф сделал пояснение: «Долгоруков», имея в виду бывшего в 1827—1830 гг. товарищем министра юстиции и управляющим этим министерством «Рюриковича» князя А. А. Долгорукова; под Дашкой и Блудом разумеются арзамасцы Д. В. Дашков [165] и Д. Н. Блудов, назначенные тогда тоже товарищами министров, первый — внутренних дел, а второй — народного просвещения. Эти скверные стихи, конечно, Пушкину не принадлежали, но приписывались ему, лишний раз подтверждая и оправдывая его собственные слова о том, что «все возмутительные рукописи ходили под его именем, как все похабные — под именем Баркова».
165
Жуковский, любивший и умевший давать своим приятелям прозвища, называл Дашкова «Дашенькой», что было особенно смешно, так как Дашков был человек очень серьёзный, сдержанный, даже суховатый.
В тех же агентурных сведениях, относящихся тоже к июлю 1827 г., встречаем записку, писанную рукою фон Фока и — по странной случайности — в самый день первой годовщины казни декабристов.
«13 Juillet 1827
La Surveillance n’a pas perdu de vue la conduite et les liaisons du Comte Alexandre Zawadoffski, dont elle a quelque raison de se mefier [166] .
Sous le rapport politique on n’a rien observe jusqu’ici, si ce n’est que quelques jeunes badauds y viennent raisonner et fronder, mais sans suite.
166
B 1817 г., будучи камер-юнкером и поручиком Александрийского гусарского полка, убивший на дуэли Шереметева; в деле этом был замешан и Грибоедов. В декабре 1827 г. по его делам о приискании ему богатой невесты был послан в Москву агент тайной полиции — Осип Венцеславович Кобервейн, вошедший, для удобства слежки, в доверие к Завадовскому.
La principale occupation de Zawadoffski, pour le moment, est le jeu. Il a loue une maison de campagne au cote de Vibourg, chez Pflug, ou se reunissent presque chaque soir les individus suivans et plusieurs autres, moins marquans:
Le Colonel Drouville, officier de merite, a ce qu’on pretend, mais hableur et fanfaron insupportable.
Le Colonel Гудим-Левкович.
Le General Lewanski.
Un officier demissionnaire Якунчиков et un certain Вереянов. Joueurs de profession qu’on surveille.
Le P-ce Basile Meschtcherski dont la nomination comme president de la Censure de Moscou a produit, generalement, le plus mauvais effet [167] .
M. Stolipin, Conseiller d’etat, qui est dans les fermes d’eau de vie.
Le jeune Poniatowski, de Kieff, fils du fameux fermier, et son camarade le S-r Piniadzek.
Le General Anselme de Gibori ne quitte plus Zawadoffski; il s’est installe tout a fait chez lui.
M. Pouschkin, l’auteur, y a ete quelques fois. Il parait bien change et ne s’occupe que de finances, en tachant de vendre ses productions litteraires a des conditions avantageuses. Il demeure a l’hotel Demouth, ou le viennent voir ordinairement: le Colonel Bezobrazoff, le poete Baratinski, le litterateur Fedoroff et les joueurs Schichmakoff et Ostolopoff. Dans ses epanchemens d’amitie il avoue tout franchement qu’il n’aurait jamais fait tant de folies et de sottises, s’il n’avait pas ete mene par Alexandre Rayeffski, qui, d’apres toutes les notices recueillies de differens cotes, doit etre un homme fort dangereux» [168] .
167
Карандашная
приписка Бенкендорфа: «homme tout a fait deprave», то есть: «человек совершенно развращённый».168
То же: «J’en ai ecrit au g-l Geltouhin», т. e.: «Я написал о нём генералу Желтухину».
«Тайная полиция не упускала из виду поведение и связи графа Александра Завадовского, которому она имеет некоторое основание не доверять.
В политическом отношении пока не замечено ничего, если не считать того, что несколько молодых ротозеев приходят к нему рассуждать и фрондировать, но — без каких-либо последствий.
Главное занятие Завадовского в настоящее время — игра. Он нанял дачу на Выборгской стороне, у Пфлуга, где почти каждый вечер собираются следующие господа и многие другие, менее значительные:
Полковник Друвиль, офицер достойный, как утверждают, но хвастун и фанфарон нестерпимый.
Полковник Гудим-Левкович.
Генерал Леванский.
Некий отставной офицер Якунчиков и известный Вереянов — профессиональные игроки, за коими следят.
Князь Василий Мещерский, назначение которого председателем Московской цензуры произвело повсюду самое скверное впечатление.
Г. Столыпин, статский советник, занимающийся винными откупами.
Молодой Понятовский, из Киева, сын знаменитого откупщика, и его приятель, г. Пениондзек.
Генерал Ансельм-де-Жибори не покидает более Завадовского: он совсем водворился к нему.
Пушкин, сочинитель, был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях. Он живёт в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Фёдоров и игроки Шихмаков и Остолопов. Во время дружеских излияний он совершенно откровенно признаётся, что он никогда не натворил бы столько безумия и глупостей, если бы не находился под влиянием Александра Раевского, который, по всем данным, собранным с разных сторон, должен быть человеком весьма опасным» (франц).
В сентябрьских «Известиях» 1827 г. находим любопытную записку фон Фока с неоднократным упоминанием имени Пушкина [169] .
О начале собраний литературных
После нещастного происшествия 14 декабря, в котором замешаны были некоторые люди, занимавшиеся словесностью, Петербургские литераторы не только перестали собираться в дружеские круги, как то было прежде, но и не стали ходить в привилегированные литературные общества, уничтожившиеся без всякого повеления правительства. Нелепое мнение, что государь император не любит просвещения, было общим между литераторами, которые при сём жаловались на Ценсурный Устав и на исключение литературных обществ из Адрес-Календаря, по повелению Министра Просвещения. Литераторы даже избегали быть вместе, и только встречаясь мимоходом изъявляли сожаление об упадке словесности. Наконец, поступки государя императора начали разуверять устрашённых литераторов в ошибочном мнении. Чины, пенсионы и подарки, жалуемые от щедрот монарших, составление Комитета для сочинения нового Ценсурного Устава и, наконец, особенное попечение государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что государь любит просвещение, но только не любит, чтобы его употребляли, как вредное орудие для развращения неопытных софизмами и остроумными блестками, скрывающими яд под позолотою.
169
* Ср.: Булгарин. С. 205—207.
В прошлое воскресенье, 28 августа, давал литературный обед Павел Петрович Свиньин, издатель «Отечественных Записок». На сём обеде давно небывшие вместе литераторы сошлись, как давнишние знакомые, но с некоторою недоверчивостью и боязнию. Вино усладило конец беседы, стали воспоминать о прошедшем и положили, чтобы все литераторы с состоянием дали по два вечера в зиму для своих собратий и художников. Но сей обед и последовавший за ним вечер был притом несколько холоден по той причине, что на нём люди были из разных литературных партий, и откровенность не могла между ними воцариться.
Но дух здешних литераторов лучше всего обнаружился на вечеринке, данной Сомовым 31 августа по случаю новоселья. Здесь было немного людей, но всё, что, так сказать, напутствует мнение литераторов, — журналисты, издатели альманахов и несколько лучших поэтов. Между прочими был и ценсор Сербинович. Совершенная откровенность председательствовала в сей беседе, говорили о прежней литературной жизни, вспоминали погибших от безрассудства литераторов, рассказывали литературные анекдоты, говорили о ценсуре и т. п. Издатель «Московского Телеграфа» Полевой один отличался резкими чертами от здешних литераторов, сохраняя в себе весь прежний дух строптивости, которым блистал Рылеев и его сообщники в обществах. Ему сделали вопрос: каким образом он успевает помещать слишком смелые и либеральные статьи? Полевой, не зная ценсора Сербиновича, начал рассказывать при нём, как он потчует своих ценсоров и под шумок выманивает у них подпись.