Путь

— Я, в отличие от тебя, своё слово держу, — горделиво бросил Берет, пытаясь расправить стянутые верёвкой плечи. — И про деньги расскажу. — Он поёрзал, пытаясь выбраться из туго закрепленных пут — тщетно. — Ш-ш-што рассказывать? Потратился я. Давно хотел их в легал пустить, а тут Доктор подвернулся, вот я и сообразил, куда состояние пристроить. Да, ты прав, это я влил с твоих дропов туеву хучу рублов* (инвестировал через подставных лиц много денег) в Гильдию Ганзы, и теперь они все в стройке.

— Сука ты! Всё влил! В Ганзу, блять! Ох ты и придурок, Берет! — Аттал покрутил головой, сжав виски руками, и тяжко выдохнул. — Нет, чтобы… Эх, — махнул он рукой. — Да хера ли тогда с тобой разговаривать? Давай кончать с этим делом, не люблю долго прощаться, на слезу тянет старика, — нервно хмыкнул он. — Есть последнее желание? Не просись на волю, бесполезно…

— Я понял, — снова бестактно прервал хозяина Берет, глубоко задышав. — Есть желание — Санька не трогай. Он случайный человек.

— Этот человек всю жизнь мне исковеркал!

— Я понимаю, но лучше не лезть в игру случая.

Аттал скривился, будто услышав полный вздор.

— Ладно тебе. Я поговорю с ним, а там посмотрим.

Берет благодарно кивнул, принимая такой вариант.

— Скажи ему, что только первый закончился. Он поймёт.

— Я тоже понял, не волнуйся. За первым кончится и второй.

Берет глянул на хозяина, глубоко вздохнул и выдохнул слова:

— Да не тяни уже, Аттал — режь давай! Мне больше нечего сказать.

— Не, — брезгливо ответил босс, — кровища хлынет, испачкаюсь ещё. Не.

Валера побледнел, предвкушая беду. Даже не так — он посинел от ужаса, представив, как его, совершенно живого и здорового человека, живым закапывают в землю, в которой он так и остается гнить. Сначала заколачивают крышку, а затем орущего отправляют в безжизненное зимнее чёрно-белое безмолвие берёзовой рощи на окраине болот, заталкивают в широкую пасть земли, засыпая ею же сверху. И от этого страх расползался волнами по телу, потому что норадреналин — гормон ярости, имеет, увы, весьма кратковременный период действия, и, когда его действие заканчивается, в крови остаётся лишь погружающий в ужас адреналин.

— Да ты не бойся, — захохотал Аттал Иванович, глядя на испуганного подручного и неторопливо вынимая из кожаного чехла под левой рукой широкий кинжал. — Я не буду тебя живым закапывать, я же обещал, что не буду. Ох, ты, трусишка. И резать я тебя не буду, не ссы. — Он откинул полы пиджака Берета и провёл по его груди, ощупывая рёбра. — Я тебя заколю! — деловито произнёс он, найдя какую-то точку на теле жертвы. — Во-первых, крови меньше. Во-вторых, — он приставил нож к выемке между рёбрами, — напоследок на твою… э-э-э… твоей рожей налюбуюсь. Кстати, ничего больше не хочешь мне сказать? Нет? Ну и сдыхай тогда, гниль! — и Аттал Иванович, надавив сверху, с силой всадил остро отточенный нож между рёбер Берета, в его непрерывно бьющееся сердце, разрезая стучащий красно-бордовый комочек пополам. От дикой боли, от ярости и страха у Валеры вылезли глаза из орбит, он выпучил их, вздув вены на шее, и, уставившись в самую суть Аттала, прохрипел:

— Ты мудак, хозяин! Какой ты муда…

Аттал резко вытянул кинжал вращательным движением, и внутреннее кровотечение с такой силой хлестануло в разные стороны, что последнее слово Берет выхаркнул уже вместе с окрашенной гемоглобином плазмой, вырывающейся из его рта алыми сгустками, смешанными со слюной. Он затрясся, выгнулся и опять потрясся, конвульсируя в одном ритме с кровью, разливающейся прямо внутрь тела. Потом ещё что-то прокряхтел, зажмурился и, пару раз вздрогнув, окостыжился, приоткрыв рот с вывалившимся посиневшим пеньком языка.

Хозяин долго глядел в обезображенное судорогами синеющее лицо Валеры, затем залез за ворот одежды усопшего, нащупал сломанную монету, вытащил, хмыкнул, сдёрнул цепочку, разорвав в самом слабом месте, неторопливо оглядел медяшку и уже хотел было бросить её в слякотную жижу могилы, но сжалился и закрыл ею один глаз усопшего, дабы тому было хоть чем-то расплатиться с Хароном — пусть даже позорным ломаным грошом.

**

Стыд начинается в гиппокампе. Он возникает при воспоминании события и эмоционального отклика на него. При этом активизируются миндалины, а также островок, который усиливает ощущения, придавая им значимость и заставляя чувствовать дискомфорт. Приходится отмахиваться от мыслей, заглушая активность памяти. Но сознание рано или поздно возвращается к неприятному событию просто потому, что в передней поясной коре, например, недостаёт серотонина. Даже если дашь себе приказ об этом не думать, всё равно через пять минут обнаруживаешь в голове тот же самый непрерывно прокручивающийся лейтмотив. И так весь день, а кому особо не повезло с событием или психическим состоянием, то гораздо дольше. Хорошо, что многие интуитивно находят единственный верный путь для выхода из него — через деяние.

Мозг может сознательно обрабатывать только один мыслительный процесс, поэтому переход в деятельность, не важно, какую, всегда перебивает стыд, страх, неуверенность, отчаяние, горе и прочее, прочее, прочее. Исключив из ежедневного мыслительного рациона сладко-горькое блюдо самобичевания и загрузив себя делом, можно перескочить даже через серьёзные потрясения. Хотя нет, не перескочить, а, скорее, начать долгий путь вокруг пологого холма вверх по спирали, когда шаг за шагом, незримо поднимаешься выше под градом, тучами и солнцем. Главное — двигаться. А укрывшись от ударов судьбы пледом, сидя в комнате с закрытыми шторами, сто процентов попадёшь в яму депрессии.

Человек может пребывать в двух видах возраста — глупом и разумном, вне зависимости от количества лет. Тот, кто выбирает дорожку вниз, навсегда остаётся глупцом, а вот постоянный опыт в преодолении пути наверх, напротив, учит, обогащая новыми знаниями. В глупом возрасте учиться не обязательно, ибо и так всё знаешь — кто с кем спит, и кто кому чего сказал. Зато что-то другое — очень поверхностно. В умном возрасте во многом сомневаешься, но кое-что всё-таки понимаешь. Часто время делает человека мудрее, семья заставляет учиться планировать, с детьми приходит понимание сути и смысла жизни, а основной жизненный урок звучит так — нужно видеть свой путь и прокладывать его одновременно, ведь знать ещё не значит делать. Да и делая, получается далеко не всегда. Цели сбиваются, ноги устают, желание проходит, и тогда снова скатываешься вниз.

И вот здесь важно вовремя остановиться и просто честно с собой поговорить — а туда ли ты идёшь, те ли люди рядом с тобой, ты, вообще, счастлив путешествуя по жизни рядом с ними? Ведь нельзя шествовать вместе по жизни, глядя в разные стороны и двигаясь в противоположные направления. Лучше всего эти вопросы обсудить в самом начале, чтобы потом, через годы, например, не проснуться в кровати с совершенно чужим человеком.

Этим утром, когда Алиса вошла утром в ванную комнату, то сразу заметила Коляна, сидевшего в ванне в полутьме. Её жених, хотя, какой жених — уже муж, обхватил мокрые худые ноги и уставился в какую-то точку в неведомом пространстве, сидя по локти в воде.

— Я его покараю! — каркнул он в пустоту, когда Алиса включила полный свет и недоумённо уставилась на него, моргая спросонья.

— Началось в колхозе утро, — без эмоций выдохнула лохматая Алиса с синяками под мутными глазами, завёрнутая в безразмерный махровый серый плед. Она прошла мимо, по дороге пощупав воду кончиками пальцев. — Остыла уже вода-то, каратель.

— Я его покараю! — снова произнёс Колян, словно не слыша.

— Ты, мститель мелководья, вылезай давай уже из пучины, простынешь. Дай мне помыться. Ты, вообще, кого опять покарать удумал? — недовольно буркнула Алиса, поднимая крышку унитаза и замечая забрызганный стульчак. — Ты чё тут, всеми силами старался в дырку не попасть?