Путешествие в Элевсин

– Понимаю, – ответил я. – Твоя роль в происходящем подчеркнута также тем, что ты в полтора раза больше всех остальных.

– Именно, – сказал Порфирий. – Немного смешно, да. Но главное, чтобы тот, кому смешно, смеялся тихо.

Я пошел дальше, останавливаясь через каждые пять-семь шагов для вежливого комментария.

– Ага, тут понятно. Марш через пустыню… Битва номер один, битва номер два… Здесь ты в Риме. А это уже на вилле. Смотри, даже антиноев успели… А ты правда стрелял из скорпиона с террасы дворца? Ну да, здесь видно. А это что за кресты?

– Казнь лидеров мнений.

– А, – сказал я. – Ясно. За что ты их распял?

– Человек, которому каждый день есть что сказать, подозрителен, – ответил Порфирий. – А тот, кто пытается с этого жить, опасен. Вряд ли он находится в гармонии с небом. Таких в древности убивали.

– Почему?

– Подобные люди специально станут придумывать, что бы им сказать, чтобы завтра на рынок пришло больше народу. Станут распускать дикие и невероятные слухи. А потом базарных болтунов станут засылать парфяне, иудеи и германцы. Даже галлы. В конце концов начнется смута…

В голосе Порфирия появились дребезжащие нотки, и я поскорее перешел к следующей плите.

– А здесь что? Какая-то египетская стела?

– Это обелиск Гегесия, – ответил Порфирий. – Я установил его возле Афин и лично прибыл туда почтить его память.

– Да, вижу, вот ты. А что написано на обелиске?

– «Воспел смерть и в нее ушел».

– Мрачно, – сказал я.

– Да, мрачно, – кивнул Порфирий. – Но хотя бы логично и последовательно. А то знаешь, как бывает с воспевателями? Воспел жизнь и помер. Как-то совсем глупо выходит, когда у тебя такая надпись на могиле. Отработал бесплатно на демонов-поедателей и подох…

Я перешел к следующей плите.

– А это что? Тоже ты, но в каком-то храме?

– Да, – сказал Порфирий. – Здесь я в Сирии у камня Элагабала. После того, как его увезли из Рима и вернули на место.

– Правда ли, что этот камень создает мир и поэтому его стерегут два легиона?

– Правда, – ответил Порфирий. – Но любой другой камень точно так же создает мир.

Все создает все. Любая мушка есть творец сего мира и его разрушитель.

– А зачем тогда два легиона?

– Потому что там рядом Парфия и Иудея, глупый, – засмеялся Порфирий. – А разговоры про камень нужны, чтобы соседи не думали, будто легионы собираются на них напасть.

– Понятно, – сказал я, переходя дальше. – А здесь почему пустое место?

Вместо одной из плит с каменной резьбой на стене зияла дыра – словно кто-то украл фрагмент жизни Порфирия.

– Ты уже видел эту часть, – сказал Порфирий. – Она в тайной комнате под моей спальней в Риме. Не всем можно видеть изображенное там, мой друг. Здесь и так показано слишком много…

И он кивнул на последнюю плиту барельефа.

На ней было высечено нечто непонятное. Порфирий лежал то ли на алтаре, то ли на саркофаге в подземном святилище или скальном гроте. Вернее, не лежал, а парил в воздухе. А над этим подземельем, вырастая из него, как из корня, поднималось огромное и странное: пламенеющее дерево, или гриб, или куст, или нечто вроде. Фонтан огня, расцвеченный всеми цветами радуги.

– Это, вероятно, тоже метафора? – спросил я.

– Да, – ответил Порфирий. – Только не проси сейчас раскрыть, что здесь изображено. Узнаешь в свое время. Уже скоро…

Я все глядел и глядел на огненное дерево.

– Пора идти в Элевсин, Маркус, – сказал Порфирий. – Если никто не задержит нас на дороге, прибудем туда сегодня.

Проходя мимо алтаря, Порфирий прихватил с собой жертвенный топор.

– Добавим к поклаже нашего мула, – сказал он.

Я не стал спрашивать зачем. Оставив святилище, мы покинули сады и пошли по дороге дальше.

Солнце уже заходило, когда Порфирий спросил:

– О чем размышляешь, Маркус?

Я думал про странный огненный фонтан. Отчего-то меня встревожил его вид. Но Порфирий велел более не спрашивать об этом.

– Я полагаю, – ответил я, – что твое литературное мастерство удивительно. Ты, наверно, способен написать даже о музыке.

– Почему ты выделяешь именно этот предмет?

– Потому, – сказал я, – что о нем бесполезно говорить – просто тратишь слова. Но ты, уверен, сумел бы.

Порфирий только улыбнулся.

– Мне также интересно вот что, – продолжал я, – посвятил ли ты себя написанию безделушек, как Марциал, или трудишься втайне над книгой всей жизни?

– Как думаешь ты сам, Маркус?

– Я пока видел лишь безделки… Прости, маленькие формы. Но они, быть может, соединяются в некую неведомую мне Одиссею духа?

– Ты хочешь узнать, о чем она?

– Было бы любопытно.

– Погляди на закат впереди, Маркус. На что он похож?

– На пожар, господин. Огромный пожар в полнеба.

– Именно. Он подобен пожару. Не поразительно ли, что в этом пожаре сгорели и сегодняшний, и все прежние дни?

– Да, – ответил я. – Теперь, когда ты это сказал, я вижу, что так и есть.

– И в том же огне, – продолжал Порфирий, – сгорели те, кто населял былое. Цари и изгнанники, консулы и принцепсы, богачи и бедняки – все.

– Но остались их следы, господин. Построенные ими храмы и памятники, по которым мы судим об их делах.

Порфирий хмыкнул.

– В этом и заключается самое унизительное для человека, Маркус. Именно в этом. От нас остается только то, что мы при жизни считаем неважным и незначительным. Как храмы моего гения. Я возвожу их потому, что императору положено так делать, но мне самому они не нужны.

– Понимаю, господин.

– А в вечности от меня останутся лишь эти кумирни. Вернее, их камни… Ты выходил на арену, Маркус. Видел кровь на песке… Если разглядывать песок, узреешь скорлупки мельчайших улиток. Они умерли давным-давно, и все их заботы вместе с ними. Про них самих Бог уже и не помнит, а их домики до сих пор здесь. Так же и с нами. Бог даровал бессмертие не нам, а нашим башмакам… А ты ему молишься.

– Эта мысль невыносима, – сказал я. – Сразу хочется сжечь башмаки.

– А вот герою, Маркус, захотелось бы сжечь такого бога, – вздохнул Порфирий.

– Разве подобное возможно?

– Как знать, Маркус. Это зависит от того, что мы называем Богом. Как понимаем его. Мы не можем сделать Богу ничего прямым образом – он скрыт. Но говорят, что он незримо присутствует в людях. Возможно даже, Бог – это все люди вместе. Поэтому в Карфагене пытались влиять на планы божества, сжигая людей… А что будет, если сжечь всех людей одновременно? Останется ли Бог? Ведь про него никто кроме людей даже не слышал.

– Достойная императора мысль, – сказал я. – Мелкий человек не мыслит такими масштабами.