Путешествие в Элевсин

Слова Птолемея завораживали, но все-таки я на секунду выглянул из его бесконечной сферы наружу. Птолемей стоял с закрытыми глазами на своем месте и чуть покачивался, роняя кирпичи слов:

– А теперь отпусти все бесконечные картины, рисовавшиеся твоему воображению, и позволь им раствориться без остатка. Сосредоточься лишь на безмолвно присутствующем Высшем Разуме, пронзающем собою все. Не думай об этом разуме как о чем-то отличном от тебя. Позволь себе раствориться в божестве, как только что растворилось все прочее. Сдайся полностью Высшему Разуму, создающему тебя в своем совершенном безграничном сознании…

– Ох, – тихо вздохнул Порфирий.

Я приоткрыл глаз – и сразу закрыл его. Все было спокойно.

– Сейчас, о Рамзес, Высшая Сущность явлена тебе полностью, и между тобой и ею нет никакой разницы… Это и есть Единственный, ибо он один объемлет все и служит его истоком. Цель твоего поиска достигнута. Мысленно приветствуй Высшее Существо, а затем вернись в эту рощу, в это тело и этот мир… Теперь можешь открыть глаза.

Мы с Порфирием обменялись взглядом.

– Что скажешь, Маркус? – спросил Порфирий. – Как подействовало на тебя духовное упражнение?

– Я ощутил себя частью чего-то большего, – ответил я. – Даже не частью, а самим бесконечным бытием. Бестелесным, спокойным и вечным… Впрочем, вечным не вполне… Авва, Отче. Идущие на смерть приветствуют тебя.

Птолемей недоуменно нахмурился, но Порфирий пришел мне на помощь.

– Не обращай внимания. Мой спутник был прежде гладиатором, и таковы сравнения, естественным образом приходящие ему в голову.

Птолемей повернулся ко мне.

– Пойми, друг, что высшее существо не сидит в императорской ложе. Оно глядит на мир прямо из твоего ума. Твой ум – это и есть оно.

– А на арену оно вместе со мной выходило?

– Да. Но и вместе с твоим соперником тоже.

– Хорошо, что я перестал сражаться, – сказал я. – А то мог случайно его порезать.

Такие слова приличествовали гладиатору.

– А ты, искатель? – спросил Птолемей Порфирия. – Увидел ли истину ты?

– Да, – ответил Порфирий, – это было хорошим напоминанием о ней. Но неужели ты думаешь, что я не знаком с эннеадами Плотина? Ты просто взял одну из его медитаций и приспособил к египетской позе.

Птолемей покраснел как брошенная в кипяток креветка.

– Господин, но Плотин сам перенял это знание у Аммония Саккаса, а Саккас – у жрецов Египта… Вода великой реки может прийти к тебе через множество ответвлений и рукавов. Но вкус ее будет одинаков.

– Не беспокойся, – улыбнулся Порфирий, – я не порицаю тебя. Наоборот, я благодарен. Я побывал не только божеством, но еще и Рамзесом Великим, которого древние жрецы учат сливаться с божеством… Спасибо. Возьми вот…

Порфирий кинул Птолемею свой золотой перстень, и тот ловко поймал его.

– А почему ты сказал, почтенный Птолемей, что пережить божественное прозрение с помощью этой позы можно лишь один раз? – спросил я.

– Дело в том, – ответил Птолемей, – что я не открываю разуму ничего нового. Все это очевидно. Обычно рассудок не замечает истину, поскольку созерцает вместо нее паутину неведения, которую сам же, так сказать, и плетет своей злобной суетой. Заставив тело принять на время странную позу, мы удивили разум, вынудив его выронить свою пряжу. Истина стала ненадолго видна. Но теперь твой внутренний паук уже знает фокус и не даст провести себя так легко.

– Это сложновато для Маркуса, – сказал Порфирий. – Но я тебя понимаю хорошо. У меня еще одна просьба. Мы хотели перекусить перед тем, как продолжим путь. Угостишь нас?

– У нас на кухне нет ничего изысканного, – ответил Птолемей. – Но если искатели не возражают против простой и грубой сельской пищи… Еще есть немного кислого греческого вина.

– Это будет прекрасно, – сказал Порфирий. – Не так ли, Маркус?

Мы покинули рощу. Птолемей привел нас в дом, состоявший из одного большого помещения с дубовыми балками под потолком. На штукатурке стен не было никакой росписи, даже обычных цветов и фруктов в сельском духе. Мебелью служили деревянные лавки и столы. Здесь размещалась столовая.

Поданный нам обед был прост – каша из пшена, сушеные фиги, салат со свежими оливками, печеная рыба. Но Порфирий уплетал грубую еду как парфянские деликатесы. Мне и самому казалось, что пища ничем не хуже корабельных изысков – а может, и лучше для здоровья.

Птолемей заметил наш аппетит.

– Еду делает вкусной не искусство повара, – сказал он, – а голод.

– Да, – ответил Порфирий. – Это верно. То же, кстати, относится и к женской привлекательности. Когда я служил в Дакии, у нас говорили – не бывает старых селянок, бывает мало цекубы… Цекуба – это вино, бывшее у нас в достатке.

Нам прислуживали две немолодые женщины, похожие на сельских матрон. Одна из них улыбнулась, услышав Порфирия.

– Могу я наставить нашего гостя? – спросила она.

Порфирий недоуменно поглядел на нее, потом на Птолемея.

– Нравы у нас простые, – сказал тот. – Тебе интересно, что скажет эта женщина?

– Выслушаю с удовольствием.

– Ты, друг, ищешь истину, – начала матрона, – но обременен множеством косных мужских привычек, мешающих ее увидеть. Вернее, это не исключительно мужские привычки – они свойственны человеческому уму независимо от пола. Но в мужском поведении они проявляются особенно ярко.

– Какие же это привычки?

– Мы упиваемся тем, что появляется и расцветает. И упускаем из виду подходящее к концу. Так происходит не только с вещами и людьми, но с каждым нашим переживанием и мыслью. Мы бросаем прежнее, устремляясь за новым. Из-за этого люди не видят истинной природы мира, в котором живут. Привычка пожилых сатиров вроде тебя волочиться за молоденькими есть всего лишь одно из проявлений этого проклятья.

Порфирий засмеялся.

– Почему ты говоришь, что это проклятье?

– Потому что оно замыкает человеческий ум в юдоли скорби. Из-за него люди принимают гниющий труп мира за цветущий розовый куст.

– Ну зачем же так, – сказал Порфирий. – Есть цветущий розовый куст. И есть гниющий труп. Это не одно и то же.

– Есть мудрец, – ответила матрона. – И есть простофиля. Простофиля – это тот, кто видит в распускающемся розовом кусте цветение юности. Мудрец – это тот, кто сразу узнает в нем гниющий труп.

– Будь ты помоложе, – не выдержал я, – ты бы сейчас крутила перед нами задом, а не смущала этими речами.