Путешествие в Тунис
Шрифт:
«Мир без иллюзий, без гуманизма и прогресса, мир без терпимости и демократии… мир, какой он есть и каким должен быть, чтобы жить долго, чтобы плесень человечества не засоряла реки и леса планеты, не размножалась излишне, не гадила среду и не превозносила себя до небес. Луна, бледная хищница, будет снисходительно улыбаться, глядя на все эти старые как мир перипетии».
«Взорвутся города-вампиры — Каир, Нью-Йорк, Бомбей, Шанхай, Москва… Культуры и этносы несовместимые разъединятся вновь… И в этом состоянии новообретенной стабильности мы сможем пребывать тысячелетия… не торопиться, не мчаться в автомобилях, а медитировать и
…Под занавес мой собеседник обнял меня, расплакался и молвил: «Есть только одна надежда — самоуправление трудящихся, простых людей. Я создаю на базе Питера русскую социалистическую партию. Я верю, что русский общинный социализм откроет новые перспективы народам мира. Быть может, они объединятся и осилят сообща мондьялистский сатанизм нашего времени».
Потрепав меня за ухо, он пошатываясь вышел из мавританского кафе. Больше я его никогда не видел. О том, что было дальше в этот вечер, продолжу в третьем лице.
Темная ночь. Он выходит из отеля «Риад Палмс», зажигает сигару. Вонь черного табачищи разносится далеко вокруг. Арабы-портье морщатся, но ничего не говорят. Он глядит на небосвод: убывающая луна покрыта тонким мглистым маревом, вокруг нее трепещет бледное световое кольцо. И звезды — еле видны.
— Хреново, — шепчет он в печали, — боюсь, что климат Северной Африки окажется не столь полезным для меня. — И начинает голосовать такси.
Подъехавший араб был хрупок и прелестен. Юноша лет 20 с громадными глазами. Когда белый мистер произнес слово «Карти», он вздрогнул, однако виду не подал и резво нажал на газ. Они принялись кружить по ночному Суссу.
— Месье решил заняться любовью? — спросил таксист и предложил ему сигарету «Сфакс», низкопробную, местную, но от всего сердца.
— Да просто посмотрю, что там у вас происходит, — ответил он уклончиво. — Я слышал, что «Карти» — хороший публичный дом для иностранцев. Где веселые гетеры в лифчиках с блестками ублажают заезжих гяуров.
— Гулять так гулять! — и он прячет в нагрудном кармашке 200 динаров и сотню долларов. Морщится: после отъезда Инны у него пощипывает сердце…
Они тормозят у невысокой крепостной стены. Наверное, они уже на том конце старого города. В крепостных воротах болтается фонарь, вокруг него вьются тучи ночных мошек. Скверно одетые прохожие, по-воровски оглядываясь, заходят в ворота и исчезают в улочках медины. Ему становится немного не по себе, и он говорит шоферу: «Подожди минут десять, я скоро вернусь». Шофер кивает, пристраивается под чинарой.
Он вошел в эти ворота, стараясь прикрыть лицо рукой: был явно не из этих мест, и ему не хотелось, чтоб местные показывали пальцем. Был он к тому же в белом костюме и белых штиблетах. Надушенный духами «Оризон», с заметно убавившейся голландской сигарой во рту.
Перед ним — кофейня, арабы сидят, сосут кальян, играют в нарды. И как-то странно смотрят на него.
Нащупывая пачки презервативов в карманах пиджака, пошел навстречу мачехе-судьбе. А за углом — расходятся три улицы. Три узенькие, плохо освещенные, причем одна ведет в тупик. Она казалась короче других, и он пошел по ней. С боков — открыты двери, ведущие в какие-то пещеры.
В дверях стояли женщины: им всем за сорок, в народных балахонах, ужасно толстые и с разрисованными сурьмой физиономиями. Они курили, хрипло посмеивались, переругивались между собой. К ним подходили местные клиенты
и тихо торговались. Потом за ними закрывалась дверь.Одна была и вовсе бабушка — лет за 60, в обмотках, со сморщенным лицом, опять-таки с цигаркой.
Боясь запачкать белые штиблеты, он дошагал до тупика, взглянул налево: «она» лежала брюхом на кушетке, подмазывала губы. Лицо ее расплылось в хищной и омерзительной улыбке, она показала ему неимоверной толщины обложенный язык и со смешком зашевелила им туда-сюда. Да, к сожалению, она подействовала на низменный подцентр секса, и он задумался. Затем решил проверить — что еще?
Зашел в соседний переулок. Матрона с необъятной грудью, опять-таки за сорок, о чем-то толковала с маленьким седым типом в пиджачке, похожим на старого азербайджанца в кепке. Он шагнул вперед и резко остановился: там двигалась орава арабской молодежи, высвистывая что-то и горланя. Он, как заблудший гяур, впал в замешательство, пошел назад. Грудастая матрона зажигала свечку в своем оконце. Она одарила его грустной улыбкой.
— Можно к тебе? — Ее улыбка стала еще грустнее: «Мой милый, у меня мужчина. Я не могу сейчас», — ответила на старом колониальном французском (наверно, начинала еще при белых колонизаторах в Бизерте).
— Прости! — выдавил он и повернул стопы. — Малыш, — ответила она, — не стоит извинений. Прощаю тебе все.
— Малыш! — он дернул себя за мочку уха, — уж 46 стукнуло, седые волосы и брюхо. Однако — слышать это было приятно.
— Заноза в мозгу или подцентре секса? — Он вспомнил этот чудовищный обложенный язык и двинулся в тупик по новой. Старухи приветствовали по пути безумного гяура.
Та, первая «красавица» не изменила позы. Как ему показалось, она стала еще безобразней. На краткий вопрос — почем — она ответила — 30 динаров.
— Ты что, с ума сошла?
— Ну ладно, двадцать.
Вошел, ощупал карманы, здесь ли презервативы. Она закрыла дверь — без всякой щеколды, просто притворила — плохо сколоченную деревянную калитку, потом присела за столом. Тут он и смог ее разглядеть получше. Такого монстра он еще не видывал ни разу. Старуха в подмосковном колхозе, уборщица в общественном сортире — и та была бы лучше. А эта — стара, страшна как две войны, физиономия изрыта оспинами, покрыта слоями дешевой местной краски, и подлые глаза убийцы.
— Давай деньги! — сказала твердо, подобно ассасину. Он протянул послушно 20 динаров. Она прошла за занавеску, спустила халат — фигура старой зэчки, одно плечо выше другого, шрамы и вспухшие артерии. Груди, вскормившие не одно поколение арабчат. На ней — допотопные черные трусы. Прежде чем снять, сказала твердо: «Еще 10 динаров!» Он понял, что лучше не возражать, что он в плену. Послушно протянул динары. Она их спрятала под тюфяком, потом стащила черные трусы и приказала — давай!
Страшенный, заросший мохом живот. «А как же — мусульманки ведь бреются!» — хотел сказать, однако сдержался. Наверное, она принадлежала к касте неприкасаемых, которые и мусульманских обычаев не соблюдают. Достал пакет презервативов «Лондон-суперлюбрикейтед», она их вырвала — давай сюда! — вцепилась остатками гнилых зубов, пыталась разорвать, однако не получалось. Она измазала пакет слюной, но твердый английский целлофан не поддавался.
Тогда он обнаружил путь к спасению. Сказал: «Давай, потереби свою мочалку». Она раздвинула усохшие венозные конечности и стала теребить.