Путешествие в Тунис
Шрифт:
— Мне казалось, что я все это видела: дача, Россия, любовь…
— В страшном сне?
— Нет…
— Любовь в военное время всегда прекрасна, интенсивна. — сказал Копылов. — «Холодная война» — это тоже война, а русская разруха — всегда как война.
— А как же движение за мир?
— А никак. Послезавтра начнется бойкот СССР. Все из-за этого долбаного Боинга. Референты из президиума Академии наук попросили передать, что не далее как завтра, в среду 15 сентября, состоится последний рейс «Люфтганзы» по маршруту Москва-Гамбург. Вот за это и выпьем. Чтоб не подбили.
Чокнулись,
— У вас есть водка в Гамбурге?
Хельга молчала.
— Ты что такая неживая?
Хельга молчала. Что-то наподобие горькой усмешки собралось на ее лице. Детско-старческое выражение.
— Ты слышишь, что я говорю? Шайсе!
Хельга подняла глаза. В них были слезы. Западная немка на пороге зрелых лет. Ровесница.
Копылов понял, что перегнул палку. И начал краткую исповедь:
«Я родился в Москве, в 1950-м, в коммуналке, в кротовой норе. Обломки России и новый, бездушный мастодонт. Маленький косолапенький мальчик: ясли, детский сад, школа. Октябренок, пионер, комсомол. Жизнь тягучая, бездумная, рябая. Будто смерть на пороге…»
— Зачем думать о смерти, либлинг? Лучше жить и работать!
— А еще лучше работать и жить.
— Генау!
— Ты придерживаешься верхнесреднего деления социал-демократической ориентации, а я — крайней боковой доски на крышке гроба, — хотел сказать он, но не мог перевести. Хотел сказать, но сдержался. И без того она была на грани истерики.
Вместо этого он принял павианью позу и произнес:
— Мы — татарский субконтинент. Мощные азиатские ветры заходят сюда в гости. Они несут сумятицу в мозги. Постоянную идею смерти и разрушения. О стабильности не может идти речь.
Хельга хрустнула яблоком: аугуст-апфель. Посмотрела в окно:
— Альтвайбзоммер. Поедем в Хамбурхь?
— Я не зна, я не вер, не про-да… Что Гамбург? Здесь — в теплом, родном хлеву, а там — в разумном, прибранном свинарнике.
Так и закончилась эта необычная история любви. На многоточиях, на приподнятых бровях. Вернулись в Москву, формально раскланялись, а на следующий день повез он Хельгу в аэропорт.
Сдали багаж, встали супротив друг друга.
— Ну прощай, Хельга! — молвил он. — Век тебя не забуду.
— И ты прощай, мой русский либхабер!
Повернулась и пошла за загородку, рукой махнула.
Копылов ощутил внезапную пустоту. Вздохнул и поковылял прочь.
Путаны
Они были — две молодые, две пригожие крали, две путаны: Таня и Оля. Обеих носило по кабакам, по валют-барам и прочим закрытым точкам. Бывало, поутру, намылены, наряжены звонили Толику — знакомому таксисту. Выскакивали из кривой хрущобы, в помятой «Волге» мчали по ухабам Бескудникова — в центр.
В коопкафе «Садко», что на Кропоткинской, им ставили икру, шампанское. Обед — 250, 50 — официанту, и далее — в «Кудесницу» на Оружейном. Там — мяли им бока, тянули жилы, умасливали польским молочком. Оттуда выходили
свежие, румяные, готовые к дальнейшим перестрелкам.Вот «Хаммеровский центр», подобие Америки, построенное на заре 80-х. Проход — 50 рублей: сплошные мусора, чекисты, спекулянты. Минуя все препоны, они в валютном баре «Сакура». Сосед по стойке — японец в золотых очках — пьет минералку.
Торг начинается. — 100! — говорит японец. — Нет, 200 зеленых! — Да почему? — Да потому! 50 отстегивается коридорной. Ты понял, котенок? — Котенок понял.
Спустя минут пятнацать одна из них на пятом этаже. Отстегивает горничной, идет в 59-й. Стучится в номер.
Котенок ждет. Он в шелковом халате с Фудзиямой. Лицо сияет. Она готова. Котенок распахнул халат: широкий шрам на левой стороне и маленький моторчик над соском.
— Что это, сердце?
— Да. Операция. Япония. Хоккайдо.
Котенок ложится: «Ты сверху, я не могу усилий». Танюша глухо матерится: «Котенок-инвалид!» Все длится 5 минут.
На выходе Танюшу с Олей тормозят. Угрюмые, усталые ребята: «Давайте к администратору!» — «Ну сколько можно?» — «А ну не возражай!»
Под бюстом Ильича сидит веселый капитан. Он пишет сводку очередного рейда: «Ну что, девчата, попались?»
— Да вы чего, да мы…
— Вот протокол! Ставь подпись, вытряхивайте сумочки.
— На столике — пакет презервативов, жвачка, брелки и сахарин.
— А деньги где? Валюта?
— Чего?
— Ну ладно. Живенько в диспансер. Проверьтесь, девочки!
В холодном особняке на Чехова. Плакат: «Случайным половым контактам — плотную преграду!» — Мохнатый лаборант звенит иглой в кювете: «Давай!» — «Не одноразовый?» — «Ничо, прокипятил». Густая кровь сползает в ампулу. Они хватают норковые шубы и на улицу.
На улице — 12 ночи. Ни зги. Поземка. Такси нема. Проходит бородатый, в бекеше и очках: «Я — Вася Цимбалист, художник по призванию. Живу в мансарде. Айда ко мне!»
Поднялись на тягучем лифте на 7-й. Оттуда — еще виток по лестнице. Дверь распахнулась: сплошные Ильичи — из меди, гипса, камня. Дзержинские, Устиновы, Свердловы. Красноармейские фуражки, значки ударников, переходящие флажки и вымпелы. Обложки партийных документов и прочая.
— Что это, Вася?
А Вася снял бекешу, протер очки, раскрыл беззубый рот: «Музей советской власти!»
Подруги молча переглянулись, но Вася был невозмутим: «За все это необходимо выпить!» Достал бутылку с мутной жидкостью, плеснул в немытые стаканы: «За партию родную! За счастье, что дала! За детство незабвенное, за волю!» Налил еще: «За Ленина!»
— Ты, Вася, кто, не русский?
— Еврей. Но преданный советской власти до гробовой доски. — Василий стянул с себя исподнее и, рыжий, тощий, бородатый, встал рядом с красным знаменем полка, надвинув по уши полковничью папаху: «Служу Советскому Союзу!»
— А ну-ка, ты, — сказала Таня, — ты что себе тут позволяешь? Ты, жид пархатый! Мой папа сам полковник Красной Армии, не для того, чтобы таких, как ты, пархатый, потешать!
Схватив буденновскую шашку, она пошла крушить коллажи, надписи, бутылки: «Жидовское отродье! Я те покажу!»