Путешествие в Тунис

— Летом 1968-го, — продолжала Хельга, — я не знала, куда пойти учиться. В августе произошли чехословацкие события. И я решила: какая скрипка, если мир идет ко дну? И пошла я на кафедру политэкономии.

— Чехословацкие события? — вздохнул Копылов. — Всю историю происходили чехословацкие события, но никто не бросал свою скрипку.

— Закончила университет в 73-м, вышла замуж, родила дочь. Муж — высокий, красавец, но все вечера сидит в пивной и болтает с друзьями.

— Типичный немец, — хотел сказать Копылов, но сдержался.

— И тогда я решила доказать ему, на что способна. Сама вырастила дочку, защитила диссертацию. Теперь я требую развода.

— Жениться на немке? — подумал Копылов. — Уехать в Гамбург и жить, в ус не дуя?

— У вас хорошая квартира? — спросил он.

— Три комнаты, балкон. 15 минут до центра на трамвае.

— И сколько получает молодой научный сотрудник?

— Три тысяч марок.

— Очень хорошо.

— Уровень жизни неплохой. Если бы только не нынешняя экономическая рецессия…

— А в церковь вы ходите?

— Нет, я последовательная агностичка.

— И в переселение душ не верите?

— Я верю лишь в свой экзистенциальный опыт, — отрезала Хельга, — а чего я не знаю, в то не верю.

— Я хотела бы, — попросила Хельга, — посмотреть Красную площадь, несмотря на поздний час.

Москва была пустынна. Подступы к Красной площади — через улицу Куйбышева и ГУМ. Мерцали звезды. Звук шагов.

— Вы ничего не слыхали? — спросила Хельга.

— Чего ж слыхать-то?

На самом деле, он был в курсе. В четверг, 1 сентября, над Южным Сахалином был сбит южнокорейский самолет. 265 пассажиров и экипаж — 29 человек.

Подбит самолет. Декомпрессия в кабине. Громадный «джамбо-джет» идет в пике и погружается в пучину вод. Люди медленно разносятся зелеными пассатами. Холодным курильским течением. На поверхности плавает картонный стаканчик «боинга». — «Конец котенку!» — сплюнул летчик и повел свой МИГ-27 на родную камчатскую базу.

— И какие слухи? — спросила Хельга.

— Самые разнообразные. То ли наш чудак долбанул не думая, то ли ЦРУ подстроило маршрут после долгих раздумий. А скорее всего, оба факта имели место.

— А вы как считаете?

— Я? Я допускаю все.

— Что-что?

— В царстве людей-машин все возможно.

— Машин? — Немка задумалась.

Молча дошли они до «Академической», он пожал ей руку и посмотрел, как она впорхнула в клеть. На 13-м этаже зажегся свет. Пошел дождь. Он поднял воротник плаща и стал шагать взад-вперед под дождем на неуютном островке на Октябрьской площади.

Вот так она складывается, горемычная доля. Попытка пробить препон. И человек становится подобен рыбке-шелкоперке, тыкающейся в плотное стекло аквариума.

На другой день Хельга вышла с опухшими глазами. Влюблена, что ли? У него самого засосало под сердцем.

Она молча выпила кофе и спросила: «Ты верный муж»?

— О да! Я есть примерный советский семьянин.

И опять она таинственно заулыбалась, глядя на кончик сигареты.

— Мне вчера жена сделала втык, — сказал Копылов.

— O!

— Ты много куришь, как я погляжу?

— М-мм…

— Через час поездка в Загорск.

— Куда?

— Но мы можем изменить маршрут.

С двумя пересадками (спутали станции) они прибыли на Казанский вокзал. Узбеки и русские сидели на мешках.

— За 30-й километр иностранцев не пускают, — сказал Копылов, — но если будут спрашивать, ты изобрази, что ты немая, и на все вопросы робко улыбайся. Не забудь, что немка она и есть «немая».

К счастью, она была скромно одета: джинсы, куртка и сумка через плечо. Влезли в поезд на 42-й километр и были таковы.

В поезде подошла баба: «Дайте на прокорм, прости Господи»!

— Мизер рюсс! — прокомментировал Копылов.

Полустанки, желтеющая листва, зачехленные танки и «Жигули» на встречных составах — в общем, доехали.

На станции Дачная подошел мужик: «Давайте сложимся на жизнь хорошую»!

— На тебе, выпей, мужик!

Пошли по улице Клары Цеткин.

— Еще одна феминистка! — сказал вслух Копылов.

— Как бы не произошла катастрофа! — подумал он про себя.

Дачный сезон кончился, но малохольный друг Сосискин еще околачивался там, на даче, и ходил по участку в 25 соток — в резиновых сапогах, в плащ-палатке, сшибая головы с поганок и рассуждая о скверном влиянии космической эпопеи на произрастание грибковых спор. Продовольственный вопрос его мало трогал. Копылов подмигнул, и Сосискин молча удалился в лес.

Дача. Зеленое двухэтажное строение. С полуразрушенной печью, скрипучей лестницей и резонансом особой силы. Это была одна из тех дач, где жили и работали странные русские мыслители XIX и XX веков, где бегали мальчишки с битыми коленками — будущие гении и алкоголики, где бабушки громыхали кастрюлями и готовили незатейливый обед. В зарослях близ заборов лежали довоенные куклы и вставали на тонких ножках колонии бледных поганок.

Вошли в калитку.

— О! — сказала Хельга.

Пасмурно было. Каркали вороны. Шумели сосны.

Вошли, осмотрелись.

— Хельга!

— Да?

— Это русская дача, настоящая глушь. Сильные азиатские ветры, ах, ну да что там… давай растопим печь.!

Растопили, хотя было и не холодно. Копылов достал две бутылки водки: «Хорошо! Здесь уж нас никто не услышит!»

Дача. Перед лежанкой, на листах газеты «Правда» за 1948 год, лежала куча спелых антоновок. Свирепый дух шел от них. Выпили, закусили яблоком.

Что-то лопнуло в печи. Хельга прижалась к нему.

— Что Гамбург? — сказал Копылов. — Что ваша пресная, размеренная жизнь?

Немка стала раздеваться.

Три часа продолжалась эта любовь. Над Подмосковьем прошли грозовые дожди и снова выглянуло солнце. Пролаяли собаки.

— Возьми вот это яблоко, — предложил Копылов. — Аугуст-апфель.

— Что скажет дайне фрау?

— Что скажет?

— Да.

— Ничего не скажет.

Зажег сигарету, дал затянуться Хельге: «Жена спросит: почему ты пил водку в Загорске»?