Путешествие в Тунис

(Базель, 1999)

Сместились. Иль улеглись. По ту границу зримого. Три жизни: Эдди, Мария и Розмари. Фламандец, голландка и швейцарка. Отростки большого германского пространства. И что я там увидел? Печальное, окаменелое одиночество. Sic transit, блин!

(Сигулда, 1975)

Из вороха бесчисленных моментов он выбрал один — когда березы шепчутся с латышами.

( там же)

Шепчитесь, блин, шепчитесь! Да будет вам усладой непреходящий шепот.

(Брайтон-бич, 1999)

В магазине International Food было всего навалом: громоздились колбасы краковские, армавирские, полтавские и отдельные. Там он и заметил ее — в советском накрахмаленном кокошнике 50-х, с двумя белыми косичками. Она уставилась на него голубыми глазами-пуговками и спросила басом: «Вам сколько паундов завесить»? А он как подавился — слюной непереваренных колбас.

( там же)

— Блин! — этот звук ушел тонким резонансом.

(Куин Элизабет-2, 1995)

Когда желтоватый кабель лежит на дне океана, когда волокнистая связь передает речевые сигналы, когда стайки глубоководных камбал притираются к полиэтиленовой обмотке, а под нее подкапываются одинокие белые крабики и закапываются в ил сколопендры, тогда становится ясно, как близки мы ко времени Атлантов.

(опять блин Атлантида!)

Сей континент сидел на «пузыре» земной коры, под коим шло интенсивное кипение, как в гейзере. Они использовали эту энергию. Потом пузырь взорвался, лопнул. Шипящий бульон химических веществ извергся в океан и атмосферу. Тлетворный запах расползался, и мутно-грязное пятно расплылось по поверхности. Огромная волна накрыла другие континенты.

(вот-вот, батенька!)

Сдвигаются системы, сталкиваются лбами, громоздятся друг на друга, и мы блин барахтаемся под этими торосами. Der Weltenplan vollzieht sich unerbittlich.

(там же)

Я рассуждал практически — что ежели все одно уплывает в «Никуда», то сколько оно «Там» длится? Ведь полное Небытие, Ничто — есть только отсутствие во Времени. А если нет Времени, то что-то все равно выпадет из Пустоты. Иначе не бывает. Короче — воплощение прийдет, но только не «твое», а абсолютно новое, из Пустоты. Иначе говоря, ты вечно будешь «сейчас и здесь», но только другим, безо всякой связи с предыдущим. Просто здесь. Просто так. Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(Москва, 22.05.98)

Что испытал он в этот момент, когда крестился? Глядя в окно, где громыхали грузовики и голосили люди. Что, мол, крестится сейчас он, и тело такое теплое, гладкое, загорелое склоняется в поклонах, поминая родственников усопших. А родственники — те лежат под дерном, и плоть их уж сошла и кости побелели. А ведь когда-то и они подобно тебе кланялись, теплые, расставляя перстами крест на живом своем теле… Сколько остается времени? Die Uhr tickt.

(там же)

В этот момент острого осознания — его роли «здесь», и их далеких могилок «там» — грустно стало на душе, настолько ужасом повеяло, что захотелось в ванную горячую лечь и в мечтах забыться.

(там же)

В 48 лет понял он, что остался ребенком, который не приемлет мира «этого», боится его, и в то же время — цепляется, боится его покинуть.

(Франкфурт, книжная ярмарка, 1997)

На ярмарке еще раз стало ясно, что нечего писать, что неча шевелить слога, что неча рассуждать и излагать… что все давно уж сказано, и наименьший человек в этом мире — писатель. Что некое раздутое, преувеличенное представление о роли его — все та же отрыжка века девятнадцатого. А он, придурок, сидя в московской комнатушке, в 70-х, вдруг возомнил, что через слово можно, что можно и должно что-то доказать… типичная и непростительная глупость!

(там же)

Ему очень горько сейчас.

(Прага, 2000)

Он вышел в парк «Звезда». Вековые тополя стояли над немыми оврагами. Парк был разбит давно — лет 300 назад. Пьяные гуситы предавались здесь разгулу — тогда, накануне «битвы на Белой горе». В этих аллеях он чувствовал себя спокойнее. Шел и думал — то о смерти, то об оставшемся отрезке жизни, то о бессмертии. Впрочем, вообразить последнее он не мог. Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(Страсбург, 1998)

Эти блин свингеры, они же эшанжисты и эти эскапады. Куда все это заведет?

(Уссурийская тайга, 1980)

Муха прожужжала. Села на таежной тропе. Сколько мух он передавил в то короткое таежное лето?

(там же)

Комар прозвенел, сел на плечо. Он не стал его бить, в надежде, что тот скоро пресытится. Однако проклятый позвал друзей, и они устроили комариную оргию на вздувшейся мышце.

(Смоленщина, 1942)

Немецкий офицер вошел в избу, щелкнул каблуком, отдал честь. Честь отдавать однако было некому. Все жители со скарбом умотали к партизанам в Кропивинский лес. Одна бабка-Хохря лежала на печи и глухо стонала. Офицер задумался. Die Uhr tickt.

(Москва, 1998)

Старая мастерская на Арбате. Гипсовые Гагарины, Королевы, девушки с веслом. Она предложила ему согреться. И заварила сушеных грибков-галлюциногенов. Он отведал отвара, вытянул ноги и увидел: пляшущих человечков на лестнице, ведущей в Никуда.

(район Семипалатинска, 1999)

Ракета «Протон» задрожала, поднатужилась, пошла. Поднявшись до 160 километров сообразила, что вторая ступень не отделяется. И от гнева развалилась на части, пролив не одно ведро гиптила на нищую казахскую землю.

(Н.Масловка, 1997)

Вошел в темный, загаженный подъезд, заозирался: «Кажись, никого. Дай Бог, чтоб пронесло!» Поднялся на лифте на седьмой, вылез. Киллер — невзрачный мужичок — стоял на верхней площадке, наставив на него Макарова: «Здравствуй, заказничек! С новым годом тебя!» Раздался всплеск праздничного фейерверка.

(Ницца, 1998)

На Английской променаде было людно. А они сидели, матюгались в мобильные трубки. Им перекрыли все кредитки, и теперь в отеле «Негреско» их ждал очень, ну просто очень непростой разговор.

(Берлин, 1905)

Штейнер заварил грибков, сцедил через марлю, и стал пить мелкими частыми глоточками. Сегодня он раскрывал тайну души русского народа и его любовь-вражду с народами германского Севера. «А как будет Валгалла по русски?» — задал он себе первый наводящий вопрос.