ПЯТЬ НОЧЕЙ

Мы молча смотрели на неё, она завертела головой.

– Что? Я просто никогда не дружила со взрослыми мужчинами, – сказала Кира и, улыбнувшись, добавила, – только спала.

От взрыва хохота комната затряслась, стаканы потеряли свою привлекательность, нас раскидало в разные стороны. Рухнувший на стул Макар, не встретив достойной опоры, грохнулся на пол. Я повалил стол, Кира ловила посуду, тут же отпускала её на свободу, и наконец мы все оказались на полу, плавая в осколках и парах алкоголя. Плач и колики, стихая, поднимали новую волну, мы расползлись по углам, пытаясь не смотреть друг на друга и подавить истерический хохот.

Когда всхлипывания и икота стихли, навели порядок. Собрали уцелевшие бутылки, составили мебель и, как первоклашки на первом уроке, заняли места за столом. Первым подал голос Макар.

– Сидел в луже алкогольного коктейля, думал, жопа слипнется. Нет, только пощипывать начала.

Зачем он это сказал?

Новая стихия не была столь разрушительной. Мы уцепились за стол, не давая ему сбежать, обхватили ногами ножки стульев, и непогода, встретив отчаянное сопротивление синоптиков, отошла, давая сбыться ошибочному прогнозу.

Мы долго боялись посмотреть друг на друга. Макар откашлялся – хороший знак, – разлил, молча выпили.

– Ты как-нибудь свои приколы смягчай, а то ведь мы непривыкшие к такой откровенности, – обратился к Кире Макар. – Так ведь, журналист?

Не понимаю, как ему удаётся не сбиться со следа.

– Да, в принципе, не так всё и страшно, – пожал плечами я.

– Вот и валяй.

Макар снова плеснул в стаканы, я отпил и начал свою «балладу».

***

Начал я свою журналистскую карьеру в период, когда порнография, политика, наркота и жажда наживы хлынули в сердца и головы растерявшихся сограждан. Не было запретных тем, мораль впала в кому, журналисты были как рок-звёзды, собирающие многотысячные аудитории.

Порнография и светская суета меня не вдохновляли, хотя я не раз освещал эти темы. Спорт, кухня, целебные свойства испражнений – это для фанатов или гурманов, к коим я себя не относил. А вот политика и наркомания меня цепляли. Журналистские расследования, наркоманские очерки и беспощадные разоблачения после очередной ямы.

Популярный, энергичный, с колким чувством юмора, я купался в собственной правоте, позволяя себе гневные домыслы и умышленные неточности, пока однажды и на меня не завели уголовное дело по какой-то выдуманной статье. Что-то вроде групповой клеветы со смертельным исходом.

Я нервно закурил, настороженно посмотрел на собеседников. По их лицам было видно, что они верят каждому моему слову, как священник верит раскаявшемуся. И врать о своём якобы мужестве и благородстве мне совсем не хотелось. Сделал ещё пару затяжек и продолжил.

Я тогда вообразил себя жертвой режима. От адвоката, разумеется, отказался. Решил, что так героичней буду выглядеть, да и обвинения – полный бред. Не стесняясь в выражениях, я клеймил и следака, и всю правоохранительную систему. Мент внимательно всё выслушивал, кивал, тщательно протоколировал, а я подтверждал своё авторство размашистой подписью. Под каждым ответом, на каждой странице, бесконечное количество раз.

Но судьба сыграла со мной злую шутку. Верить в свою невиновность – это самая большая тупость! Повестки стали приходить всё чаще, а допросы уже не отличались былой учтивостью. Я интересовался у следователя: почему при совершении группой лиц я единственный подозреваемый.

– Да не переживай ты, – успокаивал он, – найдём мы тебе подельников.

Мент, несмотря на кажущуюся простоту и даже убогость, оказался матёрым следаком. Всегда в одном и том же пиджаке советского образца. Невысокого роста, сухощавый, с седеющими, коротко стрижеными волосами. И какой-то подвижный в выражениях взгляд. То добряк-добряк, заискивающий, внимательный, а иногда сверлит так, что стружка сыпется. В общем, гнида та ещё.

Почти каждодневные допросы чередовались задушевными телефонными разговорами: о здоровье, о родителях, чем занимался, как с женой отношения? Советовал вечерком в кино сходить, а то завтра, если ничего не изменится, переедешь в СИЗО. А уж он-то за меня похлопочет, подключит связи, чтобы койка что надо и туалет был недалеко. Люкс на двенадцать пассажиров – неплохой расклад.

– Так ты бы не отвечал на его звонки, и всё, – вскипела Кира. Её голос дрожал, кулачки сжались, и, казалось, она вот-вот затарабанит ими по столу.

Было такое. Один раз не взял трубку. Так на следующее утро встретил меня возле дома, и поехали мы в следственный изолятор.

– Ты ведь под подпиской, а мне вот приходится проверять. Вдруг ты перетрухал да в бега подался. Жизнь себе решил сломать. А она ведь такая. Через окошко в камере всё равно солнышко видно.

Таким ещё отеческим тоном говорит. Тёплым, нравоучительным. Если честно, в тот момент он действительно казался единственным заботящимся обо мне человеком.

Едем в его насквозь прокуренной шохе, а он всё никак не заткнется.

– Ну, теперь-то не буду тебя так часто беспокоить. Отоспишься. Голову в порядок приведёшь. Может, и вспомнишь чего-нибудь.

Похлопывал, типа успокаивающе, меня по ляжке, вздыхал, урод.

– Может, по дороге в какой-нибудь «бутик» заскочим. Колбаски себе возьмёшь. А то ведь в первый день тебя в разнарядку могут не включить, останешься без обеда, без ужина. Я вот доширак люблю. Хотя зачем он тебе там? Там всё равно электролюксов нет.

– Электричества нет? – переспросил я.

Он посмотрел на меня как на придурка.

– Нет, гений, – говорит, – газовых плит.

Больше вопросов я ему не задавал. Знаю, для любого такая поездка покажется не столь страшной, как для меня в тот момент. Дрожь разбирала тело, в голове перемешалось всё, миллион вопросов и ни одного ответа. Как это МЕНЯ можно посадить?!

Я умолк, стараясь справиться с воспоминаниями. Они обступили меня с такой ясностью и в таких подробностях, что комната наполнилась спёртой вонью ментовской шохи. От этой ядовитой смеси паров бензина, табака и пота тошнота поднялась к горлу, я поспешил в туалет.

Вернувшись, застал компанию в угрюмом молчании. Макар двумя руками душил уже обезжизненный стакан. Кира с сосредоточенностью хорька грызла ногти, всматриваясь в микроскопический, обглоданный рельеф.

– Разливай! – с поддельной живостью скомандовал я.

Молча выпили, закурили. Воспоминания вернулись, но уже без тягостности.

Усадил меня следак в «приёмном покое», а сам скрылся решать какие-то формальности. Я сижу, а внутри напряжение от ушей до пяток. Как у парашютиста, который сел в старинный Ан-24. Закрутились винты, погружая в тряское беспокойство прогнивший фюзеляж, и ощущение такое, что самолет вот-вот развалится. Но судно разбегается по щербатой бетонке, взлетает, и пассажир уже спокоен и, как из автобуса, выходит на своей высоте. Я своей высоты так и не дождался.