Пятицарствие Авесты

до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не

привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в

крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный

пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай.

Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве

фракции зилотов не ставили целью отделение от движения,

наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их

состав не был значительным, а стабильным в мирное время

оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако

с началом восстания была произведена вербовка сторонников,

вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С

приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и

исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию

в штурме решительных и мужественных сикариев: царский

отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов

Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся

властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались

пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом

первосвященника Анания и здание архива с находившимися

там долговыми документами, что было в интересах городской

бедноты, закабалённой властью и состоятельными

соотечественниками, и это говорило об изменении характера

восстания: оно переходило в революцию.

Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос,

и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники

Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не

всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были

довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия

особенно отчётливо проявились на собравшемся совете

зилотов, начавшемся бурно с претензий к сикариям, несмотря

на то что Верхний город штурмовал и простой народ, но не

только зилоты. Присутствовавший на собрании Элеазар сын

Анания не скрывал своего недовольства пожаром в доме отца,

обвиняя во всём сикариев; многие из руководства зилотов

были раздражены пожаром в архиве. Когда страсти немного

поутихли, заговорил Менахем о том, что война, которую они

начали, потребует таких жертв, каких никто не предполагал,

если они хотят её выиграть; а если они её не выиграют, жертвы

будут неизмеримы. Саддукеи и знать не хотят войны, говорил

он, они готовы продать свой народ Риму, потому что там

защищают их шкурные интересы в государстве; им наплевать

на свободу и веру отцов, лишь бы народ гнул на них шею, но

народ уже не хочет этого и его не остановить ничем.

Положение может поправить только военная дисциплина в

восставшем городе, но о ней ли говорить, когда нет единства

даже в совете зилотов. Если пока нельзя говорить о

единоначалии, поскольку нет царя, а Агриппа продал свой

народ, то надо всеми силами утверждать в городе власть

совета, иначе её возьмут в руки противники войны, а тогда

поражение неминуемо. Кроме того, необходимо срочно

мобилизовать сторонников восстания в провинциях, создать

настоящую армию, способную встретить врага на границе

государства, а не ждать его прихода в Иерусалим. Он говорил,

что пора отправить своих представителей в провинции, как

планировалось ранее, и прекратить склоки, ещё не имея за

собой ни побед, ни поражений.

Страсти несколько поутихли; хотя было ясно, что си- карии

остались в меньшинстве, а совет явно разделился в

представлениях о происходящем в Иерусалиме и в стране, но

представители в провинции всё же были отправлены. Марк и

двое членов совета были назначены для поездки в Галилею,

чем сикарий был доволен, поскольку это давало ему

возможность повидать жену и поправить свои и детей

материальные дела, расстроенные недавними расходами,

связанными с обороной.

Дома его ждали неприятные известия: у пленницы

поднялась температура, она была в жару, бледная, тяжело

дышавшая, с испариной на лбу, и лежала с закрытыми глазами,

открыв их, только когда сикарий прикоснулся к её виску и шее

с намерением определить степень жара. Она не отпрянула, не

отстранилась, и взгляд её уже не был отчуждённым, но даже

признательным и спокойным, на что Марк благодарно

улыбнулся, успокаивающе погладив больную по здоровому

плечу, укрытому покрывалом.

— Вам очень плохо? — спросил он с сочувствием.

Пленница утвердительно прикрыла глаза, а Марк подумал,

что мог бы и не спрашивать, так как жар довольно сильный, но

был рад установившемуся между ними контакту, хотя и

безмолвному. Подозвав слугу, он отправил его к Александру с

просьбой послать за лекарем, услугами которого пользовались

при нужде многие сикарии, а также прислать ещё одну

служанку для ухода за больной.

— Прошу вас доверять мне, — сказал он, обращаясь к

женщине. — Поверьте, я не хочу вам зла, и чем больше будете

мне доверять, тем быстрее выздоровеете.

В ответ она кивнула чуть заметно, не открывая глаз; а

мужчина смотрел на неё, красивую, бледную, с покрытым

потом лбом, и в нём поднималась жалость пополам с

нежностью, словно непрошенные гостьи; он устыдился

неожиданного чувства, что его охватило, как будто не имел на

него права и втихомолку им воспользовался. Вероятно,

почувствовав его состояние, больная открыла глаза,

внимательно посмотрела на него, что вызвало ещё большее

замешательство в душе Марка, нашедшего, надо признаться,