Рабы

— Хорошо, — сказал Кулмурад, — оставим дела шариата в стороне. Какая же для нас польза от равенства мусульман и неверных?

— Те места, где объявлена свобода, процветают. И Турция и Иран стали просто раем!

— Оставьте, Шакир-ака, этот ваш рай, — сказал Кулмурад, махнув рукой. — Вашего рая из нас никто не видал, как и того рая, о котором толкуют нам муллы. Как говорится: «Большой барабан приятно слушать издали». Но не желаю вам съездить туда и взглянуть на этот рай вблизи, не то вам придется разочароваться!

— Я сам читал! — раздраженно ответил Шакир. — Читал в газетах о том, насколько стали процветать эти страны после объявления свободы. А ты какие имеешь доказательства, чтобы говорить: «Нет»?

— Я ваших газет-мазет не знаю. Я лучше расскажу о том, что видел своими глазами.

— А ну расскажи! — согласился Шакир.

— Наших отцов и дедов разбойники приволокли в рабство. Эмир взял в плен и пригнал тех персов, что живут в Бухаре и в Самарканде. А вот кто привез персов голых и босых, которые сейчас бродят толпами по станциям и вдоль железных дорог и выпрашивают кусок хлеба? Если Иран после объявления свободы превратился в рай, если в этот рай открыта широкая дорога для простого народа, почему же персы бегут не в рай, а из рая, вымаливают себе кусок хлеба и хватаются за любую работу?

Шакир покраснел и, пораженный, не находя слов в ответ, сидел, опустив голову.

Кулмурад, видя его смущение, сказал:

— Ладно! От этих разговоров сыт не будешь. Вот джугаровая похлебка куда сытней! Вставайте, мойте руки, я иду наливать.

И принялся мыть деревянные чаши.

* * *

Кулмурад примешал к похлебке две чашки кислого молока и, перемешав, разлил в две деревянные чашки и в каждую положил по одной ложке с длинной ручкой.

Одну чашку он дал Сафар-Гуламу. Тот, расстелив скатерть, поставил ее перед Шакиром и Рузи. Вторую чашку Кулмурад поставил перед Сафар-Гуламом и сам сел рядом.

Шакир задумчиво и невесело смотрел то в ясное высокое небо, то на горячий бесконечный простор пустыни.

— Пожалуйста, похлебка стынет! — сказал Рузи. Шакир отмахнулся с расстроенным видом.

— Ешьте сами.

— Шакир-ака! — сказал Кулмурад. — «Если младшие ошибаются, старшие их прощают», как говорится. Уж вы не омрачайте наши сердца, они и так мрачны. Отведайте нашего бедняцкого угощения.

Шакир, начав есть, спросил:

— Нам с Рузи достаточно вот этой чашки, Камилу с Юсуфом тоже хватит одной чашки. Зачем же ты сварил такой большой котел?

— А мы не каждый день варим. В неделю раз, редко — два раза. В тот день, когда варим, едим похлебку горячей, а остальному даем закиснуть. В жаркие дни кислая похлебка вкусней.

Каждая ложка ходила от одного к другому вперед и назад, подобно ткацкому челноку. Каждый, хлебнув два-три раза, передавал ложку соседу. Когда Кулмурад уступал ложку Сафар-Гуламу, тот не спеша брался за ложку, так же медленно ел. В то время как другие успевали съесть по четыре ложки, он одолевал одну или две.

Кулмурад, которому надоела нерасторопность соседа, сказал:

— Ты ешь, как ребенок: шлеп-шлеп, а толку мало!

— Если тебе надоело, ешь досыта, а я съем потом, что останется.

— У джадидов, — сказал Шакир, — есть хороший обычай. Они дают каждому отдельную чашку и отдельную ложку.

— Для нас эти обычаи не имеют значения. Нам нужна еда, — ответил Сафар-Гулам. — Если будет похлебка, мы сумеем ее съесть.

Шакир удивлялся, что Сафар-Гулам почти повторил слова Кулмурада.

— Нельзя смотреть только на себя. Ты считаешь нужным только то, что тебе нужно. Так нельзя понять общественную пользу.

— А то как же? Каждый плачет о своем покойнике! Найдите мне из всех требований джадидов такое, в котором было бы хоть зернышко пользы для меня, и я первый стану джадидом.

— Манифест джадидов у меня в суме. После еды я покажу его тебе. Что-нибудь нужное и полезное найдем в нем и для тебя.

— Простите, Шакир-ака, я вспомнил один рассказ, подходящий к вашим словам, — сказал Кулмурад.

— Расскажи, послушаем.

— В Вабкентском тумене есть деревня Ширин. [104] У одного из ширинцев был белый осел. Хвост у осла был, как девичья коса, чуть не до земли, грива густая. Ширинец надумал продать этого осла. Перед базаром он вымыл осла с мылом, вычистил скребницей, гребнем расчесал ему хвост и гриву. На беду ширинца, в эту ночь прошел сильный дождь. Дорога размокла, превратилась в сплошную грязь. Ширинец задумался — что ж мне делать? До другого базара отложить нельзя — деньги нужны; сейчас вести на базар — всего измажешь в грязи: особенно пострадает хвост, который, раскачиваясь, подобно девичьей косе, как раз и должен привлечь покупателей. Никак не решив вопроса, ширинец пошел за советом к одному мудрецу. Рано утром постучал к мудрецу в ворота, нарушил его сладкий сон, рассказал ему о своих сомнениях и попросил совета. Мудрец был очень недоволен, что его разбудили, и поругал ширинца: «Ну, что же вы будете без меня делать, когда я умру? И на такой пустяк у тебя ума не хватает!» И прибавил: «Отрежь ослу хвост, положи в суму и поезжай на базар. Если к хвосту пристанет хоть капля грязи, я отвечаю». Ширинец поклонился мудрецу за совет, и пока шел домой, удивлялся, как это у него самого не хватило ума на такой пустяк. Он отрезал хвост, положил в суму и отправился на базар. На базаре каждый маклер, каждый барышник, каждый покупатель хвалил осла, но сожалел: «Хорош осел, жаль только, что нет у него хвоста!» Но ширинец гордо отвечал: «Ака, вы себе приторговывайтесь, а о хвосте не беспокойтесь: его хвост в суме!»

104

Ширин — кишлак в Бухарском эмирате, жители которого стали героями многих народных юмористических рассказов. Персонаж С. Айни рассказывает широко известный анекдот, приписываемый ширинцам.

Закончив рассказ, Кулмурад подмигнул Сафар-Гуламу:

— Я боюсь, как бы в требованиях джадидов наша с тобой польза не оказалась в суме.

Сафар-Гулам, уже успевший поесть, добродушно засмеялся и, ободренный улыбкой друга, сказал:

— Я знаю о ширинцах историю еще занятнее вашего. У одного из них была дойная корова с большими рогами. Однажды она проголодалась, порвала веревку и вышла из хлева. Возле хлева стояла большая корчага с недоспелыми початками джугары. Корова засунула в корчагу голову и поела початки. А когда хотела вынуть голову, рога застряли в корчаге, корова испугалась и заметалась по двору. Ширинец, увидев свою корову, совсем растерялся и не знал, что ему делать. «Ну, теперь сгорел мой дом, — подумал он, — корчага разобьется и пропадет!» Тут он вспомнил о мудреце, быстро собрался и побежал к нему за советом. «Освободить корчагу и сохранить ее в целости и сохранности очень легко. Отрежь корове голову, и корчага, не разбившись, отделится от коровы». Ширинец кинулся домой, поскорей исполнил совет мудреца и спас корчагу. Когда вечером жена ширинца вышла подоить корову и увидела обезглавленную тушу, она подняла крик: «Ой, отец! Куда ж корова дела свою голову?» Ширинец ей отвечал: «Много не ори, дура! Иди доить, голова коровы в корчаге!»

Кончив этот рассказ, Сафар-Гулам сказал:

— Это еще полбеды, если наша польза окажется в суме. Я боюсь, как бы она не оказалась в корчаге.

Этими двумя притчами Шакир был оскорблен. Не взглянув ни на кого, он встал от угощения, подхватил свою переметную суму, взял седло и начал седлать лошадь. Рузи спросил:

— Зачем же сердиться? Это ведь только притчи. Но Шакир даже не обернулся.

Кулмурад подошел к лошади.

— Дайте я заседлаю ее вам.

Но Шакир оттолкнул локтем Кулмурада и оседлал лошадь сам. Взнуздав ее, засунул недоуздок в суму, перекинул ее и вскочил в седло.

И, прямо глядя в глаза Кулмураду, он высказал то, что до сих пор повторял про себя:

— Невежды! Дураки! Разве таким болванам объяснишь, в чем их польза?

И погнал коня туда, откуда приехал.

Вскоре пыль, поднятая его конем, растаяла за высокими песчаными холмами.

7

Кончался январь 1918 года.

Два дня, не переставая, шел снег. Он густо покрыл и завалил степи, овраги, дороги, улицы, крыши деревень.