Рабы

Так красноармейцы постепенно приближались к басмаческому лагерю, если можно назвать лагерем беспорядочную стоянку головорезов, и обходили его.

Выстрелы с севера тоже приближались.

— Окружены! — потеряв самообладание, взвизгнул один из главарей, Метан-Палван.

Вся большая басмаческая банда металась из стороны в сторону. То, хлеща лошадей, спешили к северу, то, круто повернув их, мчались к югу.

Вспыхивали выстрелы. Валились всадники с лошадей, раненые лошади падали на всадников.

Когда же со стороны моста зататакал пулемет, вся банда содрогнулась. Всадники сталкивались в свалке один с другим, лошади грызлись, ни о каком сопротивлении в этой суматохе и думать было немыслимо.

Чей-то резкий и отчаянный голос крикнул:

— Кто не сумеет удрать, тот не мужчина!

Это возопил Урман-Палван, оборонявший проезд на большую дорогу между Бухарой и Вабкентом.

Услышав этот голос, басмачи, до того метавшиеся без всякого толку, сразу обрели цель.

Они все повернули в одну сторону, на северо-восток, но уже не кричали: «Бей! Режь! Бери!» — а вопили, злясь, что кони не могут скакать быстрее:

— Удир-р-рай! Дир-р-рай! Ай!

Рассвело, и поднялось солнце. На месте недавнего лагеря басмачей лежали окровавленные трупы, стонали раненые, валялись брошенное оружие и палатки с разрубленными веревками.

Лучи солнца играли красными, зелеными и фиолетовыми бликами на обнаженных клинках окровавленных кинжалов… На площади было тихо, только галки мрачно каркали, выклевывая глаза у мертвецов…

Красноармейский отряд ушел, оставив лишь несколько человек подобрать раненых и собрать оружие.

Среди оставшихся был и Сафар-Гулам.

Он спросил у командира:

— Почему оторвали меня от моего отряда и оставили здесь?

— Ты пойдешь под военно-полевой суд.

— Но я поклялся, что, пока не разобьем басмачей, не выпущу оружия, не слезу с коня. Если я провинился, можно отложить разбор дела до конца борьбы.

— Но ты ведь и сейчас сидишь на коне! — ответил командир.

— Я имею коня не для того, чтобы красоваться, а чтобы окончательно уничтожить басмачей.

— Твое дело рассмотрят и решат быстро. Ты не потеряешь много времени. Товарищ Джавад остался, чтобы допросить тебя.

Командир ушел. Спустя немного времени явился товарищ Джавад с бумагой и чернильницей.

— Товарищ, слезьте с лошади. Я вас допрошу.

— Я поклялся не слезать с коня, пока не уничтожим басмачей. Вы мне лучше разрешите преследовать их.

— Нет! Есть постановление военного собрания, и оно должно быть выполнено.

— Ладно, спрашивайте его, а он пусть сидит на своей лошади, — вмешался возвратившийся командир.

— У меня нет сейчас времени слушать вашу биографию. Ознакомимся с ней как-нибудь потом. Начнем прямо с дела: почему вы ночью так запоздали?

Сафар-Гулам рассказал о происшествии в Ширине и в доказательство показал на ширинцев, уже проявивших себя в этом бою. Те подтвердили сказанное им.

— А почему из-за возни в деревне вы забыли о главном, о приказе командира своевременно зайти в тыл противника?

— Если бы я не уничтожил басмачей в Ширине, они остались бы у меня в тылу и могли бы испортить мне все дело. А это отразилось бы и на общем плане нашего командира.

Джавад записал этот ответ.

— А почему первый залп вы дали не из всех двадцати винтовок, как было условлено? Командир из-за этого не был вполне уверен в вашем местонахождении.

— В Ширине мы убили десять басмачей. Я подумал, что залп из десяти винтовок не встревожит басмачей, они его могли принять за стрельбу своего отряда. Так и вышло — при первом залпе они голов не подняли с подушек.

— А почему во втором залпе было более двадцати выстрелов?

— Я приказал и ширинцам стрелять, чтобы басмачи поняли, что к ним в тыл зашел большой отряд. Первый раз я стрелял, чтобы их не спугнуть, второй раз, когда не спугнуть их уже нельзя было, я решил напугать их посильнее.

— А почему вслед за залпом было дано несколько одиночных выстрелов?

— А это ширинцы! У них руки дрожали, они стреляли первый раз в жизни.

Записав ответ Сафар-Гулама, Джавад строго сказал:

— За то, что вопреки решению Военного совета вы дали залп не из двадцати винтовок, вы предаетесь суду. Из-за этого отряд сомневался, и дело могло кончиться безуспешно.

— Сознаюсь, я виноват. Сам это понимаю. Но, пока будет суд, разрешите мне принимать участие в борьбе.

— Нет, нельзя! — решительно сказал Джавад. Сафар-Гулам умоляюще посмотрел на командира глазами, полными слез.

И слезы эти разжалобили даже дисциплинированного, закаленного в борьбе командира. Человек плакал оттого, что ему не разрешили участвовать в классовой борьбе. Командир вступился за него:

— Сафар-Гулам виновен. Он должен был действовать в точном соответствии с приказом. Из-за его действий мы могли потерпеть неудачу, если бы не ваша большевистская инициатива и сообразительность. Все кончилось благополучно. Поэтому и предлагаю простить ему этот проступок, взяв с него слово в следующий раз так не поступать.

Джавад согласился, командир предложил:

— Его партизанский отряд передан под командование Эргаша. Надо написать, чтобы отряд вновь вернули под командование Сафар-Гулама.

— Разве мой отряд передали Эргашу-аке? — быстро спросил Сафар-Гулам.

— Да, временно поручили ему.

— Тогда, по-моему, — сказал Сафар-Гулам, — его не надо забирать у него. Эргаш-ака — старик, нашедший новые силы и молодость в классовой борьбе. Он будет мстить классовым врагам до конца. Не нужно его огорчать. Мне будет достаточно вот этих ширинцев.

Джавад спросил:

— Ширинцы знают военное дело?

— Нет, пока не знают, еще вчера они, только услышав выстрелы, дрожали как осиновый лист. Но ничего, привыкнут и научатся. К ним я подберу еще людей, и у меня станет большой отряд.