Радогощь
Шрифт:
Конечно, я пыталась поискать сама какой-нибудь выход из этого поселка, но тщетно. Обошла кругом – никакой дороги нет, даже след от ночных снегоходов нелюдей исчезает на границе поселка, словно доезжая до леса, они вдруг взмывали в небо или испарялись. Как улица заканчивается, так и колея обрывается, дальше сугробы, ещё выше, чем на улицах. Если я рискну и пойду сама через лес, то утону в снегу, заплутаю или меня съедят волки. А они тут есть, иногда я слышу их по ночам, и, кажется, даже вижу, когда после полуночи мне не спится и я отгибаю край шторы, чтобы выглянуть на улицу, и
Ещё с комбинатом этим непонятно, вроде же заброшен, я своими глазами видела разрушенные цеха, но частенько слышен оттуда грохот сыплющихся камней, равномерный стук молотилок, а иногда и черная пыль поднимается вверх с той стороны. Я даже хотела до него добраться, но не смогла, увязла по пояс в снегу и пришлось уйти ни с чем.
Возвращаюсь всегда к обеду, а у Серафимы Трофимовны каждый раз новое блюдо, да всё вкуснее прежнего. То жаркое из кролика (которого, по её словам, она сама в лесу изловила), то тушенный рябчик (которого, она сама подстрелила), то суп с фрикадельками из кабанчика (которого, конечно же, Серафима Трофимовна сама голыми руками добыла). Ну, это уже шутка про кабанчика, не знаю откуда он у неё взялся.
Всё спрашиваю у неё, когда же обоз придет, но ответ только один – скоро, жди, как зима наступит. Но зима уже наступила, а обоза всё нет и нет.
Глава 13. Одноглазый
Однажды просыпаюсь, выглядываю в окно и ничего не вижу – всё бело и темно, будто кто-то с той стороны заколотил наши окна фанерой.
– Уф, замело по самую крышу, – говорит Серафима Трофимовна, входя в комнату со свечкой в руке.
– И как теперь? – судорожно сглатываю я.
– Будем ждать, когда снег растает, – отвечает мне Серафима Трофимовна.
И спокойно так говорит, будто это у них обычное такое дело, когда сугробы выше дома.
– Да не бойся ты, всё равно время такое, что выходить нельзя, – загадочно произносит она, хитро прищуривая глаз.
– Какое – такое?
– Про это тебе знать не положено, – говорит она и щелкает меня по носу. – можешь ещё поспать, пока есть такая возможность. Я-то вот с радостью прилягу, – добавляет она.
– А мы не задохнемся под снегом? – со страхом произношу я.
– Нет, конечно, – смеется она и тушит свечу.
Следую её совету, забираюсь обратно под одеяло, радуюсь выпавшей возможности не топать сегодня по заснеженным улицам, таская тяжелую сумку, а вместо этого понежиться в постельке сколько мне вздумается. Кладу голову на подушку и сразу же засыпаю.
Просыпаюсь как-то вдруг, будто от толчка. Распахиваю глаза – светло в комнате, значит, сошел снег. Лежу, смотрю по сторонам, лень вставать, хорошо в тепле. И вдруг за окном как раздастся: «бух, бух», что даже стекла в створках зазвенели. То ли землетрясение началось, то ли опять что-то происходит на этом чертовом комбинате, который вроде заброшенный.
Мигом выскакиваю из-под теплого одеяла, отдергиваю занавеску, снег немного оттаял, уже появилась щелочка, через которую можно выглянуть на улицу. Там ходит кто-то огромный и лохматый.
Гигантский белый медведь!– Не бойся, – раздается голос Серафимы Трофимовны, да так неожиданно, что я подскакиваю, – это дух зимы пришел проведать нас.
Медведь топчется огромными лапами, принюхивается к морозному воздуху, проходит мимо нашего дома, от его шагов аж тарелки на столе подпрыгивают, и пропадает в завесе холодного тумана.
– Поспи ещё, – говорит мне Серафима Трофимовна.
Толкает меня обратно на диван, бережно накрывает одеялом, кладет свою ладонь мне на макушку, начинает припевать, убаюкивать. Глаза слипаются под её чарующим голосом, и я снова засыпаю. Снится мне пустота и я в ней всё блуждаю и блуждаю в поисках выхода, но никак не нахожу. Словно заранее знаю, что не выбраться мне отсюда.
– Дарина, вставай, уж солнышко высоко поднялось! – слышу, как будто издалека голос Серафимы Трофимовны.
Иду на голос и вроде бы выхожу из тумана на свет, открываю глаза.
Я всё ещё здесь, на диване у Серафимы Трофимовны.
Зеваю, потягиваюсь, пытаюсь приподняться. Вроде немного поспала, а ощущение, что несколько месяцев пролежала без движения. Разгибаю одеревеневшие конечности. Серафима Трофимовна раздергивает шторы, яркий солнечный свет врывается в комнату. Прищуриваюсь, выглядываю на улицу – снег почти весь растаял, так ещё остался кое-где в тени покосившихся заборов и в ложбинках, лежит с грязными боками, а повсюду уже чернеет мокрая земля да поблескивают на солнце огромные лужи.
– Хватит бока пролеживать, пора уже почту разносить, – ворчит Серафима Трофимовна и лезет снова в тот большой шкаф.
И выдает мне теперь вместо полушубка – куртку, а вместо валенок, не по размеру большие резиновые сапоги. Вздыхаю, завтракаю и снова отправляюсь на почту. Беру у Пелагеюшки большую тяжелую сумку с письмами и снова отправляюсь по адресам.
Хожу по дворам, мешу грязь, кое-где даже чуть ли не засосало мой сапог в большой луже, раскладываю письма по почтовым ящикам и внимательно присматриваюсь ко всему в поселке.
Удивительно как за такое малое время всё так изменилось. Словно была зима, а сейчас уже весна. Солнышко пригревает спину, тает последний снег, высыхают лужи, небо на глазах расчищается и в высоте опять носятся бойкие птахи. Ну, может быть, это так, осенне-зимняя репетиция была, скоро окончательно наступит зима и снова с неба насыплется снега, ещё больше прежнего.
Дохожу до ворот Русланиного дома и такое желание порвать все её письма или бросить мимо ящика в грязь, но я всё же просовываю их в щель и иду дальше.
Подхожу к следующему дому и вдруг во дворе вижу человека, нормального такого человека, не призрака, не непонятного кого, а обыкновенного парня в деревенском ватнике, в смешной меховой шапке с оттопыренным ухом и в до боли знакомых кроссовках.
– Кирилл! – радостно зову я.
Он оборачивается, хмуро на меня смотрит. Какой-то весь потрепанный, грустный, на лице недельная небритость.
– Кирилл, ты узнаешь меня? – обеспокоенно спрашиваю я, а то мало ли, может быть не узнал меня в этом смешном деревенском наряде.