Радость моя, громкоголосая

Он уже понял, что врач принёс плохие известия, но не спрашивал.

Едва очнувшись от наркоза, Олег понял, что в его ощущениях что-то изменилось. Он не чувствовал ног. Попытался пошевелить ими, но не смог. Подумал было, что их ампутировали, но ведь автоматная очередь прошила его поперёк тела, это он отчётливо помнил. А потом был провал. Он ничего не помнил, даже того, как обернулся в человеческую ипостась. Ничего. Повернул голову и краем глаза увидел, что ноги целы. Но всё равно он не чувствовал их. А потом пришёл Карен, устало опустился на стул и, насупившись, наблюдал, как девчонка вколола лекарство. И лишь когда за нею закрылась дверь, он сказал:

— Олег, ты не сможешь ходить. Пуля задела позвоночник.

Олег стиснул зубы, с недоумением спросил: — долго?

— Что — долго? — Карен хмуро посмотрел ему в глаза.

— Ходить не смогу — долго?

— Всю жизнь.

— Это невозможно, — решительно ответил тот. — Я отвечаю за Гранецких, у меня подчинённые… В конце концов, у меня щенки растут, вот-вот оборачиваться будут. Их в тайгу надо водить, вожаку представлять. Нет, невозможно.

— Олег, ты дурак?? — вспылил Карен. — Ты понимаешь, о чём я говорю??

И вот тогда он понял. Зелёные глаза потемнели, уставившись на обхватившего голову врача.

— Карен, послушай. Только подожди, не ори. Сейчас я перейду в волчью ипостась. Погоди, я сказал! — он повысил голос, видя как возмущённо вскинулся врач. — Уже неважно, можно мне это или нет. Ты поставишь мне один-единственный укол. Я не знаю, какой. Может, это лошадиная доза снотворного, может это что-то, что категорически противопоказано волку. Есть же такие лекарства, да, Карен?

Тот аж подпрыгнул на стуле. Побагровев, заорал: — да ты с ума сошёл, идиот!! Вроде в голову тебе не стреляли, чем тогда мозги-то вышибли?? Или ты сразу такой, безмозглый, родился?? Умереть захотел, а меня убийцей сделать?? А что твоя жена скажет?? А детей на кого оставишь??

***

— Успокойся, дорогой, — насмешливо сказал я. — Ты думаешь, обрекать любимую женщину на пожизненный уход за инвалидом, лучше? Судно ему подставлять, говно за ним убирать? А детям от такого меня какая польза? Сделай, как прошу, Карен. Ну, поплачет моя Радость, погорюет. Но ведь время — лучшее лекарство. Зато камня на шее у неё не будет. А детей поднять Стая поможет. Да и мои ребята, и Гранецкие Аллочку с семьёй не бросят. А я теперь лишь балласт для своих. Одни расходы и заботы. А больше всего меня будет жалость убивать. Сейчас вот представляю, как Радость моя ночами станет плакать — так всё в душе переворачивается. Будь другом, Карен, не вынуждай меня искать другие средства.

Злющий, как медведь-шатун зимой, наш главный городской врач разгневанно вылетел из палаты, громко хлопнув дверью на прощание, а я уставился взглядом на стену. На душе было муторно. Собственно, я и не надеялся, что Карен поможет мне уйти из жизни, но попытаться стоило. Жить не хотелось, едва я представил себя в инвалидной коляске, беспомощного, не способного быть опорой семьи. А самое ужасное было в том, о чём я боялся думать: я умер, как мужчина. От этой мысли хотелось завыть, но я лишь стиснул зубы и, в отчаянии, закрыл глаза.

Я услышал, как тихо открылась дверь, и одновременно родной, сладостный запах окутал меня, заставил затрепетать моё сердце. Я повернул голову, задыхаясь от переполняющих меня чувств. Любовь к этой женщине, вина от попытки уйти из жизни, стыд и слабая надежда на то, что Радость моя поймёт и простит, как прощала меня всегда.

Глаза затянуло пеленой и, пока я моргал, моя родная уже была у кровати. Стоя на коленях у изголовья, смеясь и плача она покрывала поцелуями моё лицо: — любимый мой, ненаглядный, ты жив! Жив!

Лёжа на животе, я не мог даже обнять её, а лишь неловко отвечал на поцелуи. Наконец она успокоилась и села прямо на пол, склонив пушистую головку ко мне на подушку. От неё сладко пахло нашими щенками, чуть-чуть — туалетным мылом со слабым цветочным ароматом и, я про себя улыбнулся, не то пирожным, не то шоколадными конфетами, на которые её, конечно же, соблазнила Софья.

Я поцеловал её в кончик носа: — я жив, моя хорошая. У тебя заплаканные глазки, и мне горько, что я доставил тебе столько огорчений.

— Господи, Олежек, мне страшно вспомнить, что я пережила, — она содрогнулась, а я тяжело вздохнул.

— Родная моя, нам нужно поговорить, — я не знал, как подступиться к такому тяжёлому для меня разговору. Аллочка, нахмурившись, подняла голову с моей подушки, тревожно глядя мне в лицо.

— Наши несчастья не закончились, милая. — я прерывисто вдохнул и, как в прорубь бросился: — нам нужно развестись.

— Что? — она с недоверием отстранилась от меня, — Олег… ты что??

Я прикусил губу, собирая всё своё мужество: — Алла, моё ранение оказалось тяжёлым. Карен уже сказал, что я обречён всю оставшуюся жизнь провести в инвалидном кресле. У меня не действуют ноги и я их совсем не чувствую. — Она молчала, глядя на меня расширившимися, потемневшими глазами. Кровь отлила от её лица, но губы были крепко сжаты. Я заторопился, спеша сказать всё, что хотел:

— мы разведёмся, и ты снова выйдешь замуж. За хорошего здорового мужчину. Он будет любить тебя, почти как я… — Я не выдержал, отвернулся к стене и какое-то время усиленно моргал, пытаясь прогнать застилавшую глаза пелену. Усилием воли я взял себя в руки:

— нельзя, чтобы ты, такая красивая и молодая женщина, посвятила свою жизнь ни на что не способному инвалиду. — И вдруг у меня отчаянно вырвалось:

— ведь я даже не смогу…обладать тобою, как прежде! Любить тебя, как я мечтаю! Я смогу лишь ласкать и целовать твоё тело… а, да что говорить! — Опустошённый, я опять отвернулся к стене, ничего не видя и чувствуя себя раздавленным и уничтоженным, представляя всю глубину разверзающейся передо мною пропасти.

Ледяной голос моей жены вернул меня в реальность: — посмотри на меня, Олег! — скомандовала она, и я явственно услышал стальные нотки, характерные, как правило, для гневающейся Софьи.

Я нехотя повернул голову: моя Радость, насупившись, уперев в бока сжатые в кулаки руки, хмуро смотрела на меня, стоя посреди палаты.

— Развестись, значит?? Да ты дурак, каких свет не видывал!! — Вскользь я отметил, что уже второй раз за какой-то час меня называют дураком. Тенденция, однако. — Да я тебя.. — Я захлебнулся воздухом, позабыв выдохнуть. Моя любимая принялась поливать меня таким отборным матом…! Надо отдать ей должное: она не поминала моих родителей, но уж волков… всех мужчин разом и меня в частности… Поток самых грязных ругательств обрушился на мою бедную голову. Я лишь беспомощно, в растерянности открывал и закрывал рот, что подбросило в пламя гнева Аллочки дополнительного топлива. О, она вошла во вкус, и я отметил, что в коридоре затихли разговоры и шаги: народ внимательно слушал мою жену. Сдерживая улыбку, я попросил: — не кричи, пожалуйста.

Ох, лучше бы я этого не говорил.

— Я никогда не кричу, слышишь, ты, облезлая помойная шавка!! У меня громкий голос, и я не собираюсь меняться, потому что тебе, дураку, идиоту, недобитому плешивому псу пришла в твою тупую башку, годную лишь для ношения каски, такая же дурацкая тупая мысль бросить меня! Ты, мерзавец, распоследняя сволочь, я привяжу тебя проволокой к кровати, и ты никуда не денешься, понял?

— А проволокой-то зачем? — только и смог я вклиниться в этот нескончаемый поток.