Радрадрабен

– Как это?

– А вот так! – зло ответил граф. – Нет нам туда дороги. Разворачиваемся. Лучше три месяца у Шпокара дурака поваляем… – и, видя всё возрастающее недоумение в глазах Глендавейн, отрубил:

– Предупреждение мне было, даже два раза. Один раз… раньше, а второй – сейчас вот.

Глендавейн немедленно вздёрнула нос – нет, скорее носик – и с ехидцей осведомилась:

– И кто ж, если не секрет, предупреждал?

Об этом Робин, если по-честному, даже не задумывался, но, не растерявшись, ответил кратко и веско:

– Пах.

Если подумать, то больше и некому было, не было больше у Робина покровителей из небесного пантеона. Глендавейн недоверчиво посмотрела на графа, но всё же отступилась: Пах был богом уважаемым, не из самых первых, конечно, но и далеко не из последних. Она тоже стала разворачивать конька, а вслед за ней и Бека, так ничего и не понявший.

Граф обернулся и сказал босяку, всё так же стоявшему у обочины:

– За весточку спасибо. И мой тебе совет на прощанье: ты лужицу какую-нибудь найди, помойся, Пах грязнуль не любит, – и тронул лошадь.

Мужик постоял немного молча – переваривал, а потом его прорвало:

– Какой такой Пах? Не знаю никакого Паха! Мой бог – истинный, мой бог везде! Он – капля в океане, он – тень во мраке, он – облако в тумане, он – искра в пламени, он – песчинка в бархане, он…

Тут они заехали за поворот, и дальнейшее местонахождение бога грязнуль осталось им неизвестно.

К мосту подъехали, когда стало смеркаться. Робин спешил, хотя особой надобности вроде и не было. Оранжевый шар солнца уже коснулся горизонта, птицы смолкли, лишь изредка попискивало какое-то неведомое насекомое. Страшную поляну они проскочили почти галопом, а змеи, наверное, уже залезли на свои деревья и готовились ко сну. Бека повздыхал – скорее всего, о судьбе утерянного мешочка с жемчугом – но даже не предложил остановиться и поискать его в траве. Змей он боялся панически.

До пропасти добрались без приключений. Граф решительно спешился и пошёл к мосту, ведя присмиревшую лошадь в поводу. Он твёрдо пообещал себе стать на ночёвку только на той стороне. Чем объяснялось такое непременное желание, он не знал и разбираться в этом не желал. Робин обернулся и хотел поторопить спутников, но вдруг дорога под его ногами вспучилась и толкнула его вверх. Это было так неожиданно, что он не успел испугаться, зато его лошадь захрапела и поднялась на дыбы. Граф занялся укрощением скакавшего козлом конька и пропустил что-то важное, потому что Бека закричал: «Смотрите! Смотрите!..», а Глендавейн брезгливо сказала: «Заткнись ты!». Наконец, животное успокоилось, и Робин получил возможность осмотреться.

Всё вокруг изменилось в мгновение ока: темно было почти как ночью, хотя солнце ещё наполовину торчало из-за пологого лысого холма. Стало холодно, противный колючий ветер драл полы плаща.

Робин поёжился, проверил в ножнах Истребитель и пробормотал что-то вроде «да, похолодало что-то…». Земля опять дрогнула, потом ещё раз и ещё. Кони уже не дёргались, а только испуганно прядали ушами при каждом толчке.

– Вверх, вверх смотри, граф! – шёпотом прокричал Бека, но Робин, словно зачарованный, не мог отвести взгляд от моста. Замшелые глыбы при каждом вздохе земли шевелились, как живые, в бездну сыпались мелкие камешки. Между камнями появились зазоры, сначала узенькие, а потом и в ладонь шириной. Мост шёл волнами, как будто был из тростника, а не из тяжеленных каменных глыб.

– Да гляди ж ты!.. – с отчаянием крикнул Бека. Глендавейн всё это время молчала и только всё поглаживала свою лошадку по шее.

Граф с трудом оторвался от созерцания агонизирующего моста и глянул вверх, куда остервенело тыкал пальцем Бека. Над мостом на высоте двух десятков ростов человека висело плоское грязно-жёлтое облако. Край его вращался с бешеной скоростью, как обод гигантского колеса, отчего оно быстро приобретало почти идеально круглую форму. Но само облако, даже такое необычное, не испугало бы графа. Страшным было то, что посреди облака чётко выделялся огромный человеческий глаз, только громадный – один зрачок был с хороший мельничный жёрнов. Белок казался налитым кровью, а радужная оболочка отличалась красивым бело-голубым цветом. Глаз яростно вращался, словно что-то высматривая, и вдруг остановился. Все, даже Глендавейн, невольно попятились: каждому показалось, что чёрный бездонный зрак упёрся именно в него.

От хорошо поставленного радостного голоса завибрировали кости и заныли зубы:

– Ага, недостойная! Наконец-то! Теперь не выкрутишься, ходу тебе назад нет! И вперёд тоже нет, ха-ха-ха!!! Смотри же и трепещи! И не надейся – на этот раз пощады не будет!..

На этом месте Робин разозлился: как так, обращался этот голос определённо только к Глендавейн, а его, мужчины, отпрыска древнего рода Айтеров, вроде бы и нет совсем?! Он потянул меч из ножен, шагнул вперёд и грозно крикнул, задрав голову:

– Хам! Ты как с дамой разговариваешь?! Забрался на небо и думаешь, что её защитить некому? Спускайся, поговорим по-мужски!

Закончив эту великолепную тираду, он самодовольно оглянулся на Глендавейн и Беку – мол, каково отбрил наглеца? И тут же был удостоен ответа:

– Молчи, фурункул на совершенном теле мироздания! Тебе выпало счастье быть умерщвлённым моей волей только потому, что ты находишься рядом с женщиной, посмевшей отвергнуть величайшего мага всех времён, – тут Робин удивлённо глянул на Глендавейн, – и поэтому обречённой страшной, мучительной и – ха-ха! – очень медленной смерти!

Тут уж разозлилась Глендавейн. Она быстро шагнула вперёд и, вскинув руки, громко и обидно закричала:

– Ты, слизкий сморчок и потомственный импотент, необъяснимой волей Всемогущего появившийся на свет! Смрадное пятно кошачьего помёта на священном гобелене вселенной и ржавый гвоздь в сапоге сущего! Да как ты смеешь угрожать мне, Гризонии, дочери и ученице великого Гофлареха?! Ты, недостойный пожирать кал его любимого крудла!

Робин мельком глянул на Беку – тот аж рот разинул, слушая такие речи обычно сдержанной и даже холодной Глендавейн (или как бишь она сказала – Гризонии?). Пройдоха молчал – видать, тоже растерялся. А Глендавейн-Гризония продолжала:

– Неужели ты хоть на миг мог допустить, что я тебя испугаюсь? Убирайся с моей дороги, шелудивый пёс, и считай, что тебе повезло – легко отделался!

Видно «шелудивый пёс» было много обидней для Глаза, чем «кошачий помёт» или даже «потомственный импотент», потому что после этих слов Глаз разразился хрипами, кашлем и каким-то булькающим сипением: закрой глаза, и увидишь человека, хватающегося за сердце и валящегося в обморок.

Глендавейн упёрла руки в бока и с превосходством посматривала на Робина: видал, дескать, как надо?! Бека в восторге показал большой палец – во!

Глаз несколько раз моргнул, выпучился – вот-вот лопнет! – и вдруг, совершенно неожиданно для всех, считавших, что всё обошлось, из зрачка вырвалась толстая струя ревущего фиолетового пламени и ударила точно в середину моста. Мост, расшатанный подземными толчками (теперь-то стало понятно, чьих это рук, то есть глаз, дело), сопротивлялся недолго, и камни медленно, как во сне, стали валиться в пропасть. Бека охнул и даже сделал шаг к бездне, но тут же испуганно остановился. Робин тупо смотрел на остатки древней кладки, торчащие по обе стороны разлома, как гнилые клыки. Перед глазами тут же возник грязный оборванец; губы графа сами собой зашевелились – «не ходи туда…». Зато Глендавейн отнюдь не поддалась упадническому настроению. Она дерзко показала Глазу фигу, да не простую: из большого пальца вырвался луч – не толще вязальной спицы – и хлестнул по облаку. Глаз немедленно окутался радужной плёнкой и плюнул в ответ своим фиолетовым огнём. Ревущее пламя пронеслось в локте от головы Робина и тот, позабыв о благородстве, мышью шмыгнул за первый попавшийся камень. Бека тоже притих неподалёку, укрывшись за самой крупной и безопасной глыбой. Отсюда, из укрытия, они наблюдали за битвой.