Радуга

— Покамест нет. Настоящей тюрьмы подожду, где на каторгу гонят.

— Ах ты, лягушонок! Что ты смыслишь в тюрьмах?

— Смыслю, господин Гужас. Это такое местечко, куда сажают всех, которым на свободе свободы маловато.

— Кто тебе говорил?

— Не только мне, и Зигмасу тоже.

— Кто?

— Тетя Марцеле.

— Что они у нас натворили, госпожа Кулешене?

— Ах, лучше и не спрашивайте, господин Гужас.

— Признайтесь по-хорошему, гаденыши!

— Ничего особенного, господин дядя, — стала объяснять Виргуте. — Когда тетя Марцеле пасхальным утром в костел ушла, а наш крестный сосновую метлу делал, они оба Пранукаса нехорошо веселили.

— Как так нехорошо?

— Петуха вместе с наседкой под печь сунули.

— Ну и что случилось?

— Что, что? — отрезал Напалис. — Петух без перьев остался, наседка — без яиц, а тетя Марцеле — без цыплят.

— Иисусе! Вот ироды. Как это я не слыхала? Вот всыпала бы обоим, вот турнула бы из дому.

— Так ведь всыпала. Так ведь турнула. После пасхи мы отдельно живем. В своем доме. Только с крестным ладим по-прежнему. А с тетей Марцеле — уже нет.

— Иисусе! Вот ироды!

— Так на что вы с сестрой живете?

— Сестру ее крестная Розалия кормит.

— А вы что кушаете?

— Брюхо — не море бездонное... По капельке да наполнишь, — ответил Напалис.

— Рыбу ловим, — сказал Зигмас.

— Не хвастайте. Моя жена права. Вы коров Тринкунаса сосете! Признавайтесь по-хорошему. Да, или нет?

— Вот и не угадали, господин Гужас. Яйца господина Крауялиса пьем.

— Вина та же самая. Воруете.

— А вот и нет! — гордо ответил Напалис. — Крауялисова Ева мне сама дает. По пять штук в день. — И запел:

Мне лишь два, а брату — три... Где тут правда, говори...

— Ироды!

— За что дают, не понимаю?

— Чтоб мы сами не воровали, господин Гужас.

— Значит, уж был пойман? Да, или нет?

Напалис опустил голову, а за него ответила Виргуте:

— Да, господин дядя, но он дало клятву больше никогда-никогда не воровать, а за это Ева пообещала по пять яиц каждый день...

— Видишь, что творится! — поморщился Гужас. — Значит, толкнули на преступление честную девочку?

— А вот и нет! Я с ведома мамы! — пискнула Крауялисова Ева, выскочив из-за спины Андрюса Валюнаса, красная, будто клюквина.

— О-хо-хо! Что же мне с вами делать, братья Кратулисы? Все окрестные хозяева на вас жалуются. Стыд и срам. Вы же дети добровольца. По-правде, надо бы вас обоих в приют отдать. — И Гужас хотел сказать большую, прочувствованную речь, но Розалия ему не позволила:

— Хватит, ирод. Все равно Эмилия голоса твоего не слышит. — И вдруг ласковая стала, хоть к ране прикладывай: — Думаешь, мы не чувствуем, что у тебя, господин Гужас, золотое сердце, что в нашем Кукучяй ни один босяк из-за тебя еще не пострадал, между нами говоря?

— О-хо-хо!

— Альфонсас, да какая из тебя полиция, раз ни бабы тебя не боятся, ни дети? — ухмыльнулся Горбунок, притащив на своем горбу сыночка к самому окну. — Послушай меня. Бросай свой мундир. Самое время. Покупай землю. Живи честным трудом. Не придется тогда вздыхать... А я уж на помощь вместе с сыном и всеми своими крестниками приду. На сенокос — чтоб песни попеть, а на рожь — к столу дожинок, чтобы покушать всласть да попить.

— Дело говорит Йонас, — подхватила Розалия. — Вкуснее бобы в нужде, чем пироги в достатке.

— Да что с того, если моя вторая половина и смотреть в сторону Барейшяй не желает. Говорит, покупай эту землю себе на здоровье, а я в глуши жить не стану, и все тут...

— И я мамочку поддерживаю, — живо вставила Пракседа.

— Вы слышите? Обе одну песенку поют. Обе против отца.

— Пракседа, кто отца не слушает, сухой хлеб кушает! — крикнул Напалис.

— Не твое дело!

Не твое дело, Не мои беды, Нету умишка У бедной Пракседы!

— Напалис — глупыш! Напалис — глупыш! — Пракседа пулей метнулась в дверь, чтоб пожаловаться своей маме и крестному отцу.

— Видишь, чего творится, — помрачнел Гужас, глядя на честную публику запухшими глазками, ища не то помощи, не то сочувствия. — Вы уж простите, сегодня я малость принял. Мне ужасно грустно. Никто меня не понимает.

И слезы, огромные, будто горошины, покатились по его щекам.

Пожалели босяки господина Гужаса, а больше всего — Напалис.

— Дяденька, ты же для них пустое место, бросай баб своих, найдешь чужих! В Барейшяй этого добра, нетолченых отрубей. Пускай они с этим бугаем Балисом живут.

— Цыц, ирод! Цыц! — яростно вскричала Розалия и тылом ладони смазала мальчишке по губам. — Я те покажу смеяться над несчастным человеком, я те покажу, яйцо несуразное, курицу учить! Вот погоди, вернется отец с работы! Все ему расскажу.

Напалис прикусил окровавленную губу:

— Тетенька, за что? Я же не свои, я твои слова...

— Цыц!

Гужас громко высморкался через окно и вполголоса сказал:

— Пошутили, и будет. Лучше скажите, что мне с этой изнавоженной фуражкой делать? Куда теперь ее дену?

— Дядя, будь человеком, подари мне, — попросила Виргуте.

— Вот так-так. А на что она тебе?

— Напалис, можно, я дяде правду скажу?

— Говори. Только меру знай.

— Не бойся.

И объявила Виргуте всем собравшимся, что в день святого Иоанна, после обедни, у корчмы Напалис будет показывать цирк! Белая Юла исполнит большую программу вместе с котом Яцкуса Швецкуса Чернышом, который после ранения не вернулся домой и перешел в полную собственность ее брата.

Объявление и бумажные маски (ими будут увешаны ставни корчмы) нарисует сын Валюнене Андрюс. На гармонике и свирели играть будет Зигмас (он и куплеты сочинит). В перерывах, если мать позволит, Крауялисова Ева будет читать стихи, которым научила барышня Кернюте. А Виргуте после каждого циркового номера будет собирать деньги. Для этой цели и нужна не простая фуражка.