Радуга

— Ах, чтоб тебя черти!.. А для чего этот сбор, не скажете, бездельники?

— Господин дядя, наш Напалис мечтает вот этого барана у Тринкунасов купить. Это очень умный баран. Подходящий для цирка. Мы на нем большие деньги заработаем. И купим лошадь с телегой. Сможем тогда путешествовать по белу свету.

— Болтушка! Предательница! — крикнул Напалис. — И не думай теперь попасть ко мне в цирк.

— Напалис, братец. Не сердись. Ты лучше попроси дядю Гужаса, чтобы он на время Чернеца купил. Анастазас на тебя зол. Тебе-то не продаст.

— Верно говорит твоя сестра. Раз ты шутки понимаешь, то не можешь не понять и умного совета, — сказал Йонас Кулешюс и, вдруг сложив как для молитвы обе ручонки Пранукаса, обратился к Гужасу, как к самому господу богу, умоляя выслушать Виргуте, потому что для баб и детей босого люда настали тяжкие дни: их отцы, мужья и братья ни весточки не шлют, ни денег. Все ломают голову, не знают, что делать, чтобы вконец не оттощать. Думаешь — большое счастье к вымени чужой коровы прикладываться или краденые яйца пить, — да и милостыню принимать, в конце концов? Разве не становится теплей на душе, когда эти малыши добровольца своими головенками придумали, как денег заработать? И не так, скажем, как ксендзы, которые людей в баранов превращают; они-то животного научат человеческим повадкам и умножат в мире смех, который так нам всем нужен. Поэтому, Альфонсас, если ты собираешься не завтра так послезавтра землю в Барейшяй покупать, то сегодня приобрети племенного барана. Запомни, он тебе счастье принесет, потому что ты добро сделаешь малым сим. Как знать? Вдруг опостылеет тебе не только полиция, но и собственная земля (человека — целая гора, а здоровья — с гулькин нос), вдруг тебя Эмилия бросит, а меня — Марцеле? Или дети от нас отрекутся. Из дому выгонят! Может, мы оба на колени бросимся перед Напалисом да станем умолять, чтоб принял в свой цирк, а он, вспомнив про Анастазаса Премудрого, смилостивится? Я горбат, ты брюхат — оба в шуты годимся. Ах, Альфонсас, не сердись. Все мы шуты в сей юдоли плачевной. Все мы из одной глины вылеплены. Неважно, что фуражки у нас разные, неважно, что одни ниже, а другие выше стоим. Все равно в одинаковой мере стремимся к здоровью, Вильнюсу и независимости, за которую ты когда-то сражался. Эка важность, что на полковой кухне. Эка важность. Какой солдат, если его не кормить досыта, пойдет в атаку да будет кричать ура?..

Вот так и еще сяк говорил Йонас Кулешюс, пока не тронул самые тонкие струны сердца Гужаса.

— А ну вас к лешему! Сдаюсь! Берите фуражку. Зовите сюда хозяина этого проклятого барана. Только не старика Тринкунаса. Сына! Анастазаса Первого.

— Дело говоришь, Альфонсас. Теперь посмотрим, сколько после сватовства умишка осталось у тезки этого барана, какую цену он заломит? Напалис, одна нога тут, другая там! Если не послушается, скажи, что господин Гужас срочно вызывает по служебному делу.

Напалис — казенную фуражку на голову. Фьють — и помчался по огородам. Баран тоже затрусил было за ним, но Зигмас поймал да к забору его прижал.

Не успел Гужас пот со лба смахнуть да сказать свое «о-хо-хо!..» — Анастазас уже тут как тут.

— Чего надо?

— Хочу знать, почему не сообщил в полицию, что у вас баран пропал.

— Чего вы от меня хотите, господин Гужас? Мы барана уже второй год как не держим.

— А этот чей?

— Этого не знаю.

— Отрекаешься, как святой Петр от Христа?

— Я на вас в суд подам за оскорбление, господин Гужас.

— Ах вот оно как! Может, ты хочешь, чтобы я вызвал из Утяны эксперта и выяснил, сам этот баран такой шалун, или ты его рогами отомстил пани Шмигельской за сватовство?

— Ничего не выйдет, господин Гужас. Второй раз меня в желтый дом не запрешь.

— Напалис! — взревел Гужас. — Что ты теперь мне скажешь?

Напалис, вконец растерявшись, обнял барана, а ответил за него крестный:

— Мой крестник мог и ошибиться, господин Гужас. Может, это и не оборотень, а, скажем, синебородый монах в баранью шкуру залез, раз баран такой умный да набожный? Может, он вернулся покарать грешников кукучяйского прихода? По-моему, Анастазаса Первого надо оправдать и отпустить на все четыре стороны, а этого Премудрого взять под стражу и отдать Напалису на воспитание!.. Пускай Напалис выпытает из него всю правду и в день святого Иоанна у корчмы всем огласит, кто его настоящий хозяин — бог, черт или Тринкунас?

— Отец, беги! — крикнула Марцеле, но было уже поздно. Кулешюс успел всего на два шага отбежать. Анастазас, набычившись, ударил его головой прямо в горб... повалил будто бобовый сноп... и давай молотить руками да ногами. Отца и сына. Без разбора.

— Пранукас, где ты?.. — просипел Кулешюс.

Пранукаса не было. Пранукаса Марцеле, вырвав из-под ног Анастазаса, уносила, будто кошка издыхающего котенка.

— Боже милостивый, спаси моего Йонаса!

Но бог был далеко, а черный дьявол тут как тут... в облике бараньем.

Однако, примчавшись на крыльях смрадного ветра, баран долбанул не сноп, а самого молотильщика. Анастазаса долбанул. Прямо под коленки. Свалил с ног. А когда тот попытался встать — хрясть прямо в висок! И еще... И еще... Напрасно шептал Анастазас:

— Чернец... дьявол, прочь!

Чернец не узнал своего хозяина. А если и узнал, то в недобрую для того годину. Один бог знает, что творилось в бараньей башке. Почему он слушался только Напалиса и метил Анастазасу прямо в голову, хотя тот, обессилев, полз на карачках и хватал ртом воздух, пытаясь просунуть голову через штакетины забора. Но забор возле полицейского участка густой и новый, а за штакетинами полз, будто уж, на брюхе Зигмас и дышал Анастазасу в лицо луковым запахом:

Анастазас, не плошай, Черту душу отдавай! В шаулиса мундире Ляжешь ты в могиле!

подтягивал Напалис, прыгая в ногах Анастазаса.

Анастазас умер бы от страха и позора, а дети и бабы босяков — от хохота, но тут ударил гром с потемневшего неба да как прогремит суровый глас божий:

— Прочь! Я вам покажу балаган под моими окнами!..

И полыхнула молния огневая, и застыл Напалис в купине бурьянной, и низвергнулся баран на стезю.

Это был господин Мешкяле! Он стоял, высоко подняв револьвер до тех пор, пока Анастазас, пошатываясь, не добрался огородами до дома, и пока не испарилась вся босая публика. Затем Мешкяле строго отчитал Гужаса и, велев оседлать кобылу, ускакал, вздымая пыль... куда-то.

Долго стояла тишина. Когда Гужас увел плачущую Эмилию домой, зашелестел бурьян, и Напалис, с трудом подняв голову, обратился к барану. Не в шутку. С настоящей болью:

Анастазас, клепка нужна — Наш Мешкяле лишился ума...

14

Всю ночь просидел Напалис возле барана. И утешал, и гладил, и целовал его. Смочив слюной глину, залепил его рану, зиявшую под ухом. Все было напрасно. Черная жидкость текла струйкой, пузырилась... И никак не мог понять Напалис, откуда столько ума в бараньей голове. Тот все вздыхал, не переставая. Человечьим голосом. И человечьими глазами смотрел на Напалиса. Не знал Напалис, что ему делать, куда деваться, как разделить мучения барана, хотя и его сверлила боль. В паху, куда ударил ногой этот жеребец в штанах с красными лампасами... А тут еще Черныш, обидевшись, что Напалис за какого-то барана с ума сходит, кружил вокруг и злобно мяукал... Пока настоятелев Нерон, прибежав сюда, не отогнал его и не завилял хвостом перед страдальцами. Напалис обнял собаку за шею, привлек к себе и заплакал, смешивая ласковые слова с проклятиями.

— Что мне теперь делать, Нерон?..

Нерон понюхал голову барана и тут же все понял. Точно такую же душистую пулю и он носил в своем левом плече. Много лет назад всадил ее ему, Нерону, тот самый двуногий зверь, которого кукучяйский люд кличет Мешкяле. Ах, дитя мое, нет на собачьем языке такого слова, который описал бы, как ненавидит он этого лютого зверя и как жалеет вас обоих... Поэтому, гневно прорычав в сторону Пашвяндре, откуда доносился сладковатый запах ромашки, Нерон стал лизать рану барана и соленую щеку ребенка. Как плохо, что своим ласковым языком он не может прикоснуться к сердцу Напалиса. Точно так же мучился Нерон после пасхи, когда ночи напролет сидел у постели настоятеля Бакшиса и слушал его стоны. Слава богу, со вчерашнего дня здоровье приходского пастыря вроде бы пошло на поправку. Хозяин впервые перекрестился и посмотрел с благодарностью на распятие. Хотя, если говорить начистоту, чудо сотворил не господь бог, а кривасальская колдунья в красном платке, которая принесла ему ночью кипу писем, благоухающих жасмином графини Ядвиги. Стоит ли удивляться, что лицо больного тут же озарилось неземным светом, и Антосе, повинуясь взмаху его руки, высыпала в ладони Фатимы немалую горсть золотых катышей, которые сестры Розочки, будто пчелки мед, уже много лет таскали в железный улей настоятеля?.. Вот оно как, дитя мое. Вот так исподволь возвращается покой в дом кукучяйского настоятеля. Он вернется к жизни. Этой ночью он спит как убитый, и Антосе впервые выгнала Нерона за дверь, чтобы пес побегал на воле, забыв о тяжких заботах... И нате вам. Едва пробежался самую малость — новые беды. Ведь не закроешь глаз, не пронесешься мимо. Стоны Напалиса раздирают сердце. Ребенок ждет чуда. Да исполнится его мечта. Проснись, бедный барашек. Проснись!..