Радуга

— Перестань меня учить жизни, господин Пурошюс, — сдерживая ярость, прошипел Гужас. — Пошел бы лучше к своей кутузке и нужник бы починил.

— Да он уже вконец сгнил, господин Гужас. Гвозди не держатся. Боюсь трогать. Пускай подержатся еще год-другой на честном слове нашего старшины Даубы.

— Как вам не стыдно, господин Пурошюс? Сука и та в таком нужнике не присядет, а тут женщина с грудным младенцем.

— А вам, господин Гужас, не приходилось слышать, что наша арестантка — гадалка или даже колдунья?

— И что с того? Что ты мне предлагаешь?

— Не тебе, а ей.

— А именно?

— Пускай она дым из своей пасти пустит и срам прикроет.

— Ты дьявол, Пурошюс. Ты по-хорошему не кончишь. Запомни, я не уступлю. Я пойду к господину Даубе. Он заставит тебя новый нужник сколотить.

— Ничего не выйдет, господин Гужас. По указанию Даубы все наши волостные доски я на сцену пустил. На городище, где завтра вечером его и мой сыновья будут веселить кукучяйскую публику.

— Звери вы, не люди, — простонал Гужас и вдруг сник, съежился, помрачнел, а из его глаз дождем брызнули слезы...

— Альфонсас! Ради бога, что с тобой? — разинул рот Пурошюс. — Может, эта кривасальская ведьма тебе голову задурила? Чего ты от меня хочешь, говори? Почему мои нервы из-за нее все утро треплешь?

— Сам не знаю, что со мной творится, Тамошюс, — простонал Гужас, ухватившись за голову.

Оказывается, со вчерашнего дня, когда он увидел сосущего грудь ребенка Фатимы на этой распроклятой распродаже барана, он места себе не находит. Дурные предчувствия грызут. А ночью — такие сны, каких в жизни не видал. Как будто голубоглазый младенец Фатимы вцепился в его помочи и кричит — папа, спаси, а черные руки из темноты тянутся его задушить... И что ты себе думаешь, Пурошюс? Ты видел глаза этой шальной девки, когда она вчера начальника полиции проклинала? С такой сумасбродкой шутки плохи... Тем более, что сон Гужаса начинает сбываться. Сидит одна с ребенком в кутузке, бог знает, что может придумать. Так что на всякий пожарный случай держись поближе к своим арестантам, следи в глазок за их действиями, добрым словом подбадривай мать да весели ее прибаутками... Ведь господин Пурошюс — мастер хорошего настроения. А если, дай боже, завяжется серьезный разговор с арестанткой, то тебе не так уж сложно выпытать, что она собирается делать с сыночком, если Мешкяле за воровство упрячет ее надолго в тюрьму? Может, Пурошюс своим красноречием убедит Фатиму отдать свой приплод в приют или еще лучше — серьезному человеку на усыновление? Откровенно говоря, господин Гужас готов совершить этот подвиг во имя человечности, одновременно письменно пообещав матери щедро вознаградить ее после тюрьмы...

Пурошюс внимательно выслушал господина Гужаса и сказал, покачав головой:

— Обидел тебя, Альфонсас, господь бог, сотворив в мужском обличье, но вложив бабье сердце.

— Ты меня не жалей. Ты лучше скажи, сможешь ли оказать эту услугу? Я в долгу не останусь.

— Сколько?

— Для начала — пол-литра. А там видно будет.

— Так какого черта еще тянешь? Деньги на стол! — сказал Пурошюс и, приоткрыв дверь, крикнул в сторону огорода: — Виктория, домой, изба горит!

16

Когда солнце стояло высоко и в огородах картофельная ботва вяла от духоты, а в доме Розалии бабы босяков — от множества головоломок, которые задало письмо Умника Йонаса, прибежала Гужасова Пракседа и, подскакивая от волнения, огласила, что Фатима-гадалка арестована и уже успела разбить миску с беленой крупяной похлебкой о харю пьяного вдрызг Тамошюса Пурошюса и по этому же случаю объявила голодовку. Пурошюс пожаловался папе Пракседы. Папа пошел в кутузку и попробовал убедить Фатиму, что заключенным драться не положено, что все люди должны кушать — и в счастье, и в горе, дабы тело не покинули силы, так необходимые для души, без которой и человек не человек. А Фатима ответила папе так: «Отвяжись, пузан, нищий духом старикан! Лучше мы с сыночком с голоду умрем, чем примем хоть кусок из чужих рук, оказавшись незаслуженно в заточении». И плюнула в моего папу через глазок. Папа бегом примчался домой и за сердце схватился. Когда мамочка побежала к фельдшеру за лекарствами, он подозвал Пракседу, коротко рассказал, что случилось, и велел чесать к госпоже Розалии. Может, она попробует со стороны своего огорода через окошко кутузки эту шальную ведьму образумить? Папа боится, как бы она руки на себя не наложила или на ребеночка своего.

— Иисусе, дева Мария!

— То-то, ага!

Ни о чем больше не стала Розалия спрашивать. Бросилась со двора, вслед за ней — все бабы босяков с детьми, будто стая вспугнутых ворон и воробышков.

— Фатима, ты жива? — вскричала Розалия, добежав до конца своего огорода и присев в борозду среди цветущей картошки.

— Скоро живьем сгнию, — ответила Фатима и расцвела розовым пионом за решеткой окна кутузки.

— Помилуй, разве правда, что Гужас говорит?

— А что говорит?

— Что ты голодом собираешься морить себя и ребеночка своего?

— Чистая правда.

— Фатима, не дури. Здоровье себе испортите.

— Не лезьте не в свои дела. Я знаю, что делаю.

— Ради бога... Объясни все толком нам, дурехам. Мы-то ведь не знаем, что стряслось.

— Не хочу зря рот разевать. Все равно вы ничем мне не поможете.

— А почему бы нет? Разве у нас сердца нету, ума да языка?..

— Госпожа Розалия, ради бога... Оставьте в покое мою бедную голову.

— И не думай, колдунья Фатима... Лучше перекрестись и честно признайся, что ты натворила? Почему этот ирод тебя в кутузку упрятал?

— Ты его спроси, Розалия. Мне он и полслова не сказал. Он даже побоялся нам на глаза показаться.

— Да неужели?

— Во имя отца и сына... Почему я бешусь, по-вашему, почему ни есть, ни пить не желаю?

— Наберись терпения. В Пашвяндре ромашка цветет. Время теперь на цену золота. Господин Мешкяле ускакал цветочки срывать. Затемно, пока роса не выпала. Управится с ромашкой и вернется вечером... И еще руку тебе поцелует за такого сына, вот увидишь. Ведь до сих пор у него только дочки рождались, между нами, бабами, говоря... Было из-за чего голодом себя да ребеночка мучать! Разве он тебе пара? Или ты у него первая? Получила, чего хотела, и бога хвали.

— За что хвалить-то? Что должна выходить замуж за нелюбимого? Что отец моего ребеночка смерти мне желает? — и Фатима опять разразилась бранью — как вчера...

— Перестань думать дурное! — вспылила Розалия.

— Это не мысли у меня дурные. Карта дурная, — ответила Фатима, устремив черные глаза вдаль.

— А ты хорошую карту кидай, как нам в беде гадаешь.

— Себе врать не могу. Не получается.

— А нам можешь?

— Врать бабам — мое занятие.

— Ах, ты, ведьма очумевшая, возьми тогда и соври теперь нам всем, за чье золото ты вчера баранью падаль покупала?

— За свое собственное.

— Откуда получила?

— От духовного человека.

— За что?

— За изгнание беса из блудной вдовы.

— Хватит врать. Мы все знаем. Ты с цыганами обокрала Пашвяндрское поместье.

— Кто вам говорил?

— Не только говорил, но и отобрал уже.

— Кто отобрал? Что отобрал?

— Господин Мешкяле с полицией и шаулисами. Золото отобрал, что же еще.

— Да провались я сквозь землю... Разрази меня гром!.. Почему ты им веришь, Розалия, а мне — нет?..

— Хочешь верь, хочешь, не верь, Фатима, а золота больше нету, да и ты — в тюрьме. Ему теперь хвост не наваришь, ироду. Черт тебя принес вчера с Мишкой — прилетела да золото пустила на ветер от гордыни дьявольской. Только беду на себя накликала и нашу жизнь взбаламутила.

— Не ругайте меня, Розалия. У меня рассудок помутился из-за него проклятущего. Лучше в настоятелев дом беги. К Антосе. И меня, страдалицу, вызволи из заточения. Послезавтра день святого Иоанна. Моя свадьба. Все гости приглашены... Антосе засвидетельствует, что я не врунья. Вы можете в суд на него подать за разбой, а я — за клевету.